Бабушка дремлет у телевизора. Интересно, что показывают. Наверное, танец маленьких лебедей. Та-та-та-та-да-да-ди-та-та… Или эти объявляют о восстановлении советской власти. Какие отвратительные рожи. Он устроился в кресле и попытался заснуть. Рядом сном праведника спал разжалованный генерал, своим примером доказывая, что шпионов учат спать в любых условиях. Всякая дрянь мерещилась: солдаты, все сплошь в противогазах, Джемма, сомкнувшая пасть на загривке соседской кошки, Ксения, выговаривавшая ему за пятно на новой рубашке. Голос внутри него прогремел: восстань, Лоллий! Благодарное Отечество преподносит тебе венок и называет тебя спасителем, ибо ты спас Россию от Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Повели теперь вынести злобную мумию из мавзолея, а премерзкие кости Сталина вырыть и сжечь. Лоллий Питовранов! Через тридцать минут… Сквозь забытье он услышал новое объявление и вскочил, растерянно озираясь. До часа икс, вещало радио, осталось тридцать минут. Он взглянул на часы. Половина четвертого. Значит, в четыре. Думая, что в четыре часа пополуночи его жизнь, как и жизни многих других сидельцев, будет пресечена меткой пулей, он спрашивал себя: зачем? Вопрос был не о том, зачем его убьют, хотя ему с трудом представлялось, что и дождь будет так же стекать по окну, и Москва-река, бедная, жалкая, стиснутая бетоном река, будет так же вытекать из Можайского болота и, с облегчением покидая сдавивший ее город, вливаться в Оку, и вот эта звезда, мерцающая на темно-сером небе слабым оранжевым светом, все так же будет всходить над Землей, а он не увидит ни дождя, ни реки, ни звезды, против чего восставало не столько сознание, сколько проникнутая древним чувством жизни плоть. И не о том был вопрос, зачем его убьют, – ответ, по сути, так же прост, как если бы кто-то спросил, чему равняется дважды два, – а о том, каков смысл во всем происходящем. Действительно ли его гибель и гибель других людей будет оправдана наступлением новой жизни – без насилия и лжи? Или эта жертва вечерняя окажется такой же напрасной, как и многие, многие другие? Кто вспомнит о нем? Одна строка в поминальной статье: в числе погибших при защите Белого дома оказался писатель Питовранов, в руках у которого был обнаружен диктофон с записанным на нем последним словом писателя: берегите нашу прекрасную Родину. Подлое вранье. Язык бы мой отсох, если бы я сказал. Вот что я скажу, покайся, мой несчастный народ, ибо даже те, кто не казнил невиновных, все равно причастны к их гибели. Генерал проснулся, сладко зевнул и сказал, да не мучайте вы себя гамлетовскими вопросами. К утру все рассыпется, как карточный домик. Он прав оказался, опытный шпион. Утром было всеобщее ликование, счастье, свобода. Ступай, куда хочешь. Все пути открыты.

Где это все?

Проклятье России:

Несчастный царь.

Безжалостный догматик.

Величайший злодей.

Недалекий мужлан.

Серость.

Жестокость.

Серость.

Капитал приобрести и невинность соблюсти.

Горький пьяница, о котором даже сказать нельзя, кто пьян да умен, два угодья в нем.

Правящая моль.

Самая краткая история России двадцатого века.

Свобода пришла к нам нагая. Довольно скоро ее одели и выгнали вон. Отчего так тошно жить в России? Потому что она стала страной лжи, насилия и лицемерия; потому что власть развращена; потому что народ превратился в население, не проронившее слезы о гибели трехсот пассажиров сбитого российской ракетой «Боинга» и с удовольствием повалившее под солнышко беззаконно захваченного Крыма; потому что убийства Политковской и Немцова не вызвали людского половодья на улицах и гнева и требований возмездия исполнителям и заказчикам; потому что народная душа скована параличом безволия и безразличия.

Скажи-ка мне, папа, произнес Марк, я тебя знаю. Ты, наверное, выступил с опровержением этого Д., и очень может быть, ты не увидишь лимона на блюдечке с голубой каемочкой. Я верю, пылко ответил Лоллий, в человеческое благородство. Признаюсь, я сдерживался из своекорыстных побуждений. Страха ради иудейска я закрыл рот на замок, но в конце концов не утерпел. Сам посуди: сколько надежд было в те дни! И вдруг – Крючков со товарищи. Тоска меня охватила и погнала в Белый дом. Уже переполнена была чаша. Еще один съезд правящей партии, и можно было надевать на шею петлю. Нет больше жизни! А он, Д., все о государстве. Да пропади оно пропадом, это государство, если оно втаптывает человека в уличную грязь! Он меня, надо сказать, несколько подрезал простейшим вопросом: а сейчас? КПСС родила Ельцина, Ельцин родил Путина, Путин родил мертвечину. Что было мне сказать в ответ? Лоллий развел руками. Не горюй, папа, ободрил его Марк. Прорвемся. Да, вздохнул Лоллий. А хорошо бы этот лимон. Я бы… Тут он глянул на Марка. Все-таки, сказал Лоллий, ты чем-то подавлен. Размолвку с Олей ты отрицаешь. Что тогда? Марк поморщился. Не нужно тебе этого знать. Однако, промолвил Лоллий. С каких это пор, сын мой, ты устанавливаешь границы, которые мне не следует переступать? Хочешь услышать? – спросил Марк. Лоллий кивнул. Разумеется. Тогда вот тебе моя сегодняшняя история, короткая и горестная, как наша жизнь.

Знакома ли тебе, папа, улица с чарующим названием Промышленная? Незнакома? Счастливый человек. Впрочем, подобных ей улиц в Москве немало, и потому ты без труда можешь ее представить: прямая, словно прочерченная по линейке, она кажется бесконечной. С обеих ее сторон стоят одинаковые серые дома, среди которых возникают постройки, оправдывающие ее название; есть даже церковь, предназначенная исключительно для отпевания. Летом ее тягостное однообразие кое-как скрашивает зелень деревьев, сейчас, правда, поблекшая от жары, а зимой… Лучше оказаться в чистом поле, чем вступить на эту улицу в ранние сумерки, увидеть бледные желтые огни в окнах, переметающую асфальт белую поземку и ощутить себя одинокой, заброшенной, никому не нужной собакой. Не удивлюсь здешнему повальному пьянству. Я бы пил здесь с утра – хотя бы для того, чтобы однажды, проснувшись и поглядев в окно, в это самое окно не шагнуть со словами: да пропади оно все пропадом.

Отыскав нужный дом, он въехал во двор. Подъездная дверь была закрыта. Он набрал на домофоне номер квартиры. Там, в этой квартире номер сорок один, под утро отдала Богу душу Серафима Валерьевна Петровская, восьмидесяти трех полных лет; а звонил в скорую ее муж, Терентий Павлович. Ответа не было. Нехорошее предчувствие овладело им, но тут дверь отворилась, выскочил паренек с рюкзаком на спине; сверху из окна ему вслед кричала мать: «Костя! Непременно позвони, когда доедешь!» Марк придержал дверь и вошел.

Лифт не работал. Марк медленно поднялся по лестнице, отмечая, что народ встречает новый день по-разному: на втором этаже варили кофе, на третьем пахло