На следующий день, получив по электронной почте душераздирающее описание очередных транспортных мытарств от коллеги, я вновь подошла к стойке транспортной службы.

– Вы просили делиться с вами замечаниями? Записывайте!

Открыв крышку компьютера, я начала зачитывать барышне утреннюю переписку, по ходу переводя ее на английский язык:

«Автобус был подан не в гараж, а на соседнюю улицу. В гараже о нем вообще не знали. Маленький, неудобный, вдвое меньше вчерашнего. На полпути он перегрелся и минут двадцать остывал. Потом еле плелся. Дорогу водитель-женщина знала только до Уистлера, потом стала останавливаться на каждом перекрестке и спрашивать волонтеров, куда ехать дальше. В результате нам было предложено выйти у последнего пересадочного пункта и найти „кого-нибудь”, кто знает, как проехать до стадиона…»

Облеченная транспортной властью барышня озадаченно задумалась. Потом с уже знакомой мне улыбкой виновато сказала: «Вообще-то некоторые наши волонтеры не местные…»

Организация всех сфер обслуживания ванкуверской Олимпиады постоянно наводила на мысль, что институт волонтеров не то чтобы изжил себя, но явно нуждается в общем менеджменте, управлять которым должны профессионалы. Именно так было сделано в Пекине. Там еще до того, как завершились соревнования и был погашен олимпийский огонь, журналисты наперебой писали, что организация, которую предложили олимпийскому сообществу китайцы, надолго перебьет все прочие рекорды по быстроте, четкости и удобству. Это стало еще одной проблемой Игр в Ванкувере – их постоянно сравнивали с предыдущими. И сравнение это было совершенно не в пользу канадской олимпийской столицы.

Спасало ванкуверцев одно – фантастическое радушие и искренняя готовность помочь. Пусть и не всегда умело. Что поделаешь, если деревенское сознание напрочь отказывается допускать, что для кого-то Игры – это работа. Ну в самом деле, как можно отправляться копать картошку, когда у соседей – свадьба?

Для меня Ванкувер всегда был одним из лучших городов мира. Мало в какой стране есть столь необузданное пространство, пробуждающее в человеке безудержное стремление к внутренней свободе. Бескрайний океанский простор – в городе, бескрайние лесные массивы – в горах. И хоккей. С этим видом спорта была связана самая первая командировка в конце девяностых, когда за «Ванкувер Кэнакс» играл Павел Буре. С тех самых пор, стоило в очередной раз оказаться в Ванкувере, вид дворца вызывал в памяти одну и ту же картинку: из-под громадного пандуса медленно выкатывается черный «мерседес» Буре – единственная машина в городе с тонировкой на стеклах – своего рода маскировка от многочисленных фанатов. Именно по этому признаку фанаты на нее и бросались – хотя бы сфотографироваться рядом, хотя бы прикоснуться к металлу, урвав таким образом частичку славы великого хоккеиста.

На этом стадионе верный телохранитель Буре и его друг Джино Оджик подарил мне свою клюшку. На удачу. На этом стадионе в 2001-м впервые стал чемпионом мира Евгений Плющенко. И, как всегда бывает в предвкушении Олимпиад, очень хотелось, чтобы нам еще раз здесь повезло.

Но началось все ужасно. За несколько часов до торжественной церемонии открытия Игр, по поводу которой журналисты шутили, что Олимпиада уж точно будет чертовой, поскольку открывается тринадцатого числа, на санно-бобслейной трассе в Уистлере погиб двадцатиоднолетний грузинский саночник Нодар Кумариташвили.

Он разбился на шестнадцатом вираже трассы во время тренировочного заезда, не доехав до финишной черты около десяти метров. У этого последнего виража было даже свое название – Thunderbird. Буревестник. Именно там скорость саночников достигает максимума. В случае с Кумариташвили она составляла 144,3 км/ч.

Один из законов санного спорта гласит, что прохождение любого виража зависит от того, как спортсмен в него вошел и как вышел. При неверном входе изменить траекторию движения крайне сложно. Но если на верхнем участке трассы, где только происходит набор скорости, подобная ошибка чаще всего приводит лишь к потере времени, то на нижних чревата куда более серьезными последствиями.

На видеозаписи, которая мгновенно разошлась по миру, было отчетливо видно (потом эти наблюдения подтвердит группа международных экспертов), что Кумариташвили слишком поздно стал выходить из пятнадцатого виража и не успел как следует подготовиться к началу шестнадцатого. В самом его конце он был сначала выброшен центробежной силой под козырек, а оттуда – к правому борту желоба трассы. В это мгновение спортсмен и потерял контакт с санями: они покатились в направлении финишной черты, а самого Нодара вышвырнуло из желоба спиной вперед. Он перелетел через защитный бортик, ударившись затылком об одну из заградительных металлических колонн. В их частоколе и застряло его тело.

«Когда Нодар вылетел из желоба, сразу стало понятно, что произошло что-то страшное, – вспоминал один из очевидцев. – Он получил тяжелейшую черепно-мозговую травму. Затылок и вся верхняя часть тела со спины превратились в кровавое месиво. К этому добавился открытый перелом руки и, судя по всему, серьезная травма позвоночника. Это была жуткая картина».

В шоке в тот момент были даже медики – шестеро здоровых мужиков сначала очень долго не могли погрузить спортсмена в машину скорой помощи, потом, когда погрузка была завершена, из машины выглянул совершенно растерянный водитель: «А везти-то куда?» В итоге было принято решение ехать в медицинский центр Олимпийской деревни, где немедленно началась подготовка к экстренной операции, но все это было уже не важно. Все понимали, что Нодара к жизни не вернуть.

* * *

Когда в самом конце церемонии открытия Игр президент Международного олимпийского комитета Жак Рогге объявил минуту молчания, в самой середине центральной – «спортивной» – трибуны, которая полностью утопала в темноте, как и все остальные, – вдруг появилось четко очерченное световое пятно. В руках участников недавнего спортивного парада загорались бутафорские свечи, изначально предназначенные организаторами совсем для другой цели. Для праздника.

Через несколько десятков секунд траурное полыхание огоньков запоздало и неуверенно поползло по огромному залу, и, пожалуй, именно этот миг, на который спортсмены отреагировали раньше, чем стихли под сводами печальные слова Рогге, стал кульминацией всей церемонии. Дружно вспыхнувшие свечи как-то вдруг очень резко провели черту, границу, не пропускавшую внутрь веселье, натужно бьющееся внутри стадиона. Трагическая смерть совсем юного парня заставила людей задуматься о вещах, которые обычно уходят на второй план. На Олимпиадах – уж точно. Игры – это прежде всего спектакль, разновидность шоу-бизнеса. Волнующая, красочная, будоражащая инстинкты. И меньше всего хочется думать (а порой и вовсе не приходит в голову), что происходит с человеческим организмом, когда он изо дня в день испытывает нагрузки, для которых вовсе не предназначен. Что происходит со связками и суставами у прыгунов с трамплина при приземлении или у фигуристов после четверных прыжков. Что наконец происходит с человеком, когда он на немыслимой скорости летит вниз по желобу. И главное – ради чего все это?

На каждой очередной Олимпиаде я задаю себе один и тот же вопрос: почему Игры до такой степени притягательны, что мир бросает все дела, прильнув к экранам? Наверное, потому, что, глядя на спортсменов со стороны, человечество получает представление и о своих возможностях тоже. Спорт и космос – два полигона, где сходятся интересы фармакологии, медицины, физиологии, биохимии, биомеханики. Именно здесь доводятся до совершенства самые революционные технологии, испытываются невероятные изобретения. Ведь те, кто проектировал олимпийскую саночную трассу, в глубине души наверняка гордились своей работой. Возможно, гордились даже тем, что в инженерные расчеты вкралась нечаянная неточность, сделавшая желоб сверхскоростным. Слову «самый» вообще свойственно чрезмерно будоражить человеческое честолюбие. И пока не происходит катастрофа, нет повода размышлять над тем, что нынешний уровень профессионального спорта почти не оставляет спортсмену права на ошибку. В том числе и на чужую.