Содержание принятых на съезде "11-ти пунктов" тотчас облетело всю Россию, и отовсюду посыпались в Петербург бесчисленные приветствия съезду, которые адресовались лаконично: "Петербург, Земскому съезду", и телеграф аккуратно доставлял эти депеши по назначению.

20 ноября во многих городах были устроены политические банкеты, на которых прочитывались "11 тезисов" земского съезда, а также политическая резолюция с требованием конституции, принятая петербургским и московским советами присяжных поверенных. Я присутствовал на московском банкете в гостинице "Эрмитаж", который состоялся 20 ноября при громадном стечении публики. Этот первый опыт политического банкета показался мне, как и многим другим, неудачным. В нем не было стройности, от некоторых эпизодов веяло наивной обывательщиной, речи не стояли на высоте ответственного политического момента, — правда, опытные и авторитетные ораторы в тот день совсем не выступали, — и чувствовался в них недостаток общественной дисциплины. В сущности, серьезная часть банкета была исчерпана речами присяж. повер. Жданова, доложившего резолюцию совета присяжных поверенных, и проф. Карышева, говорившего о земском съезде и его 11 пунктах. Но когда затем поднялся какой-то помощник присяжн. поверенного и произнес: "Граждане и гражданки!" — и это обращение вызвало бурю рукоплесканий, в этом почувствовался какой-то наивный и дешевый эффект, и это чувство еще более усилилось от последовавшей затем речи молодого человека, — довольно сусальной и по содержанию и по форме. А потом доктор Жбанков нм к селу ни к городу начал выражать неудовольствие на газету "Русские ведомости", которая, по его мнению, была недостаточно радикальна. И банкет, который предназначался для обсуждения политического положения, свелся в наибольшей своей части к обсуждению публицистической позиции этой газеты. Чувствовалось, что банкет был сооружен наскоро, не слажен, как следует. "Сковородка еще не опеклась".

Конец ноября и первая половина декабря 1904 г. прошли в каком-то взвинченном настроении. В ноябре по земским собраниям и городским думам прокатилась волна политических резолюций. Председатели управ докладывали о петербургском земском съезде, и собрания одобряли "11 тезисов". Особенно сильное впечатление произвело то обстоятельство, что Московская городская дума — оплот крупнейшего купечества — приняла резолюцию о скорейшем созыве народных представителей. Это произошло 30 ноября. Я сидел в публике. Рядом со мной оказался старозаветный купец в длиннополом сюртуке и в высоких сапогах бутылками. Когда читали резолюцию о созыве представителей народа, он показал мне на статую Екатерины II, украшавшую зал думских заседаний, и сказал со вздохом: "Что-то теперь она, матушка, думает?"

А затем — многоразличные организации, общества, корпорации, союзы и т. п. стали принимать все одну и ту же резолюцию, начинавшуюся словами: "Так больше жить нельзя", — внося в нее лишь второстепенные частные вариации применительно к своим ближайшим задачам, но в центре всех этих резолюций стояло неизменно требование конституции. Тогда остряки стали поговаривать, что и союз акушерок вынес резолюцию о невозможности принимать у рожениц детей при отсутствии конституции и т. п. Конечно, было в этой эпидемии резолюций нечто, дававшее пищу для присяжных остряков. Когда в небольшой комнате, где сидело десять — двадцать человек, составлявших какой-нибудь скромный кружок, все торжественно поднимались и вотировали все ту же резолюцию, уже провотированную во многих таких кружках, — тогда надо было делать усилие, чтобы подавить просившуюся на уста улыбку. Однако в конце концов не так уже это было смешно. Ведь все эти члены разных обществ и союзов были, за самыми малыми исключениями, люди зависимые от "начальства", все они существовали только на служебный заработок, и, когда они ставили свои подписи под резолюцией, они рисковали очень многим, рисковали просто куском хлеба. А кроме того, — пусть каждый из таких кружков являлся песчинкой, но ведь из скопления песчинок вырастают огромные дюны.

И это движение, охватившее всю Россию, в своей массе произвело впечатление достаточно внушительное, так что правительство увидело себя вынужденным на него откликнуться.

14 декабря 1904 г. были обнародованы два правительственных акта: 1) указ сенату и 2) "Правительственное сообщение". Указ сенату содержал в себе перечень нововведений, которые правительство считает нужным и возможным провести, оставляя незыблемыми основные законы империи. Этот перечень представлял собой воспроизведение с небольшими дополнениями манифеста 26 февраля 1903 г.: наилучшее устройство крестьянского сословия (без указания на основания этого устройства, но с утешительным уведомлением, что нужды крестьянства изучаются "опытнейшими лицами высшего управления"); охранение полной силы закона, этой "важнейшей в самодержавном государстве опоры престола"; расширение самостоятельности земских и городских учреждений с призванием к участию в них представителей всех слоев населения; равенство всех перед судом и самостоятельность судебных учреждений; государственное страхование рабочих; ограничение применения исключительных положений; устранение религиозных стеснений раскольников, иноверческих и инославных исповеданий; ослабление ограничений для инородцев; устранение излишних стеснений печати. Разработать соответствующие способы для осуществления всех этих задач поручалось комитету министров.

Таковы были реформы, указуемые как максимум преобразовательных нововведений, допускаемых тогдашней властью.

Тогда-то было пущено в печати Меньшиковым крылатое слово о том, что России нужны сейчас не реформы, а нужна реформа, т. е. нужна та самая перемена, которая в указе 14 декабря прямо признавалась недопустимой, нужна — конституция. И в "Правительственном сообщении", изданном одновременно с этим указом, выражалось осуждение собраниям разного рода, выносившим политические резолюции с требованиями изменения "веками освященных устоев государственной жизни", и высказывалась угроза, что впредь такие сборища будут подавляться всеми средствами, имеющимися в распоряжении властей, а участники их будут привлекаться к ответственности по всей строгости законов.

Вторую половину декабря я провел в Петербурге, работая в Государственном архиве над бумагами Екатерины II, относящимися к подготовке Городского положения 1785 г. Академия наук поручила мне научно-критическое издание этого памятника, и я принял это предложение, решив одновременно посвятить истории этого памятника свою докторскую диссертацию. Ежедневно сидел я все утро в архиве, с наслаждением погружался в изучение нужных мне материалов. А после обеда бывал во многих домах, соприкасался с разными общественными кругами, и ничего особенного нельзя было заметить в течении петербургской общественной жизни. Только в разговорах часто поминалось имя священника Гапона, и при произношении этого имени все сейчас же начинали разводить руками и выражать на лицах крайнее недоумение. И в самом деле было чему дивиться. Этот Гапон — священник тюремного ведомства — стал в то время кумиром рабочей массы Петербурга. Он организовал целый ряд рабочих союзов для целей самопомощи и самообразования, сам руководил их собраниями, снискал себе большое доверие среди фабричных и заводских рабочих, и популярность его росла не по дням, а по часам. Все это было бы еще ничего, но общее изумление вызывалось тем обстоятельством, что Гапон в своих беседах с рабочими начинал открыто затрагивать все более жгучие вопросы чисто политического свойства, и тем не