ночь, с раннего утра улицы Москвы наполнились народом. Забастовка немедленно прекратилась. Толпы народа валом валили к Театральной площади, где, как значилось на расклеенных кем-то по городу бумажках, предстояло "народное собрание". Конечно, никакого "народного собрания" не было, собирались в кучку, что-то говорили добровольные ораторы, никто их не слушал, все просто давали волю безотчетному возбуждению, никто не мог усидеть дома, и вот ходили по улицам, поздравляли друг друга, целовались, словно была какая-то Пасха. Конечно, на следующий день вступили в свои права будни с их тревогами, заботами, разочарованиями и огорчениями.

На очереди был вопрос, в каких формах и в каком порядке будут осуществляться возвещенные вольности. И прежде всего — кто будет подготовлять их осуществление, т. е., иначе говоря, как Витте составит свой кабинет? Начались переговоры Витте с популярными общественными деятелями. Ему очень хотелось расцветить свой кабинет несколькими популярными именами. Но одним из непреодолимых камней преткновения для успешности этих переговоров являлось предрешенное свыше условие, что важнейший пост министра внутренних дел должен остаться за одним из самых дискредитованных матадоров старого режима — Петром Ник. Дурново.

Но была и другая важная задача. Надо было добросовестно разъяснить малосведущим людям истинный смысл манифеста, перевести его юридические формулы на удобопонятный для всякого простолюдина язык. Это было тем более необходимо, что агитаторы, преимущественно социал-демократические, начали уже пускать в ход толкования вкривь и вкось, имея в виду чисто партийные свои цели.

Я тогда написал листовку, в которой самым попятным и простым языком изложил применительно к содержанию манифеста основные понятия конституционного права. Я отдал листовку для издания И.Д. Сытину, не сомневаясь в том, что его фирма всего лучше распространит эту листовку повсеместно; в том числе и по деревням. Сытин с удовольствием ухватился за эту мысль, и листовка моя имела большой успех. Благодаря этой листовке стал я то и дело получать приглашения прочитать объяснение манифеста в той или иной народной аудитории. Помню, читал я о манифесте в одной воскресной школе. Пригласили меня туда работавшие там мои слушательницы по женским курсам. Но другие учительницы той же школы — социал-демократии — забили тревогу, стали протестовать; произошла маленькая буря в стакане воды. Порешили на том, чтобы меня все же пригласить, но с тем, чтобы я только изложил манифест, не вдаваясь ни в какие толкования. Задача была почти неисполнимая, ибо всякое изложение непременно есть уже и толкование. Тем не менее я согласился. Социал-демократки, опасавшиеся, что я произнесу митинговую речь не в духе их учения, могли успокоиться: я сознательно воздержался от какой-либо пропаганды, а просто объяснил, что именно разумеется под тем или другим выражением манифеста. Работницы, составлявшие мою аудиторию, слушали затаив дыхание. Окончив, я предложил задавать мне вопросы. После долгого молчания одна работница с испуганным лицом наконец сказала еле слышным голосом: "Вот говорят, не надо выбирать в Думу, будет обман". Тут, видя пред собой "одну из малых сих", протягивающую руку за искрой света, я уже отбросил в сторону всякие казуистические различения "изложения" и "толкования" и прямо ответил: "Что же будет, если рабочие не станут выбирать? Другие-то ведь своих представителей выберут. Кто же тогда в Думе наши интересы представит?"

Вот этот коротенький диалог вызвал потом среди учительниц школы великие споры и ссоры. Социал-демократки кричали, что нельзя допускать буржуев говорить с народом. Так велик был страх перед свободным обменом мнений, так велико было желание замкнуть искусственно мысль рабочего в круге понятий, предписанных партийной шпаргалкой и не допустить до него никакой иной мысли, дабы он не начал "сметь свое суждение иметь".

Между тем политические дискуссии Все сильнее стали захватывать общее внимание. До настоящей политической кампании было еще далеко. Но митинги уже устраивались повсеместно. Это еще не была пропаганда определенных программ и платформ. Эго были пока споры по самым общим вопросам политического поведения, и снова на первую очередь выдвигался вопрос о бойкоте Думы. Хотя речь шла уже теперь не о законосовещательной, а законодательной Думе, тем не менее социалистические партии по-прежнему настаивали на бойкоте выборов в Думу и на продолжении революционной борьбы за Учредительное собрание.

Конституционно-демократическая партия после октябрьского съезда уже сформировала в Москве свой городской комитет, деятельными руководителями которого сразу явились Н.М. Кишкин, Н.Н. Щепкин, П.Д. Долгоруков. Комитет решил сделать опыт устройства своих докладов в самом рабочем районе Москвы, который социал-демократы считали своим исключительным достоянием. Разумеется, заранее надо было ожидать, что социал-демократы примут все для срыва наших выступлений. Первым докладчиком имели неосторожность послать С.Ф. Фортунатова, большого знатока конституционной истории, имевшего громадный успех у студентов и курсисток в качестве великолепного лектора. Но он был совершенно неприспособлен к тому, чтобы стоять лицом к лицу перед мятущейся митинговой толпой. Лишь только он начал свой доклад, сразу обнаружилось, что в переполненной народом зале народного театра присутствует враждебная лектору клика. И после какой-то фразы докладчика, задевшей социал-демократическое правоверие, поднялся такой рев, что пришлось отказаться от продолжения собрания. Но мы решили опыт продолжать, и через неделю в том же самом помещении был назначен мой доклад. Тут-то я и получил боевое митинговое крещение. Опять набралась тьма народу. Опять отдельные фразы доклада сопровождались аккомпанементом ворчливого ропота все из одного и того же угла, где явственно помещалась клика. Наконец подошел "ударный момент", и разразился рев, в котором тонули все отдельные попытки сказать что-либо. Председательствующий Кишкин делал умиротворяющие жесты без всякого результата. Я заранее ожидал такой сцены и имел свой план действий. Я спокойно стоял, не подавая ни малейшего признака растерянности. Надо было дать кричавшей кучке выкричаться и уловить момент, когда ее крик от утомления спустится тоном ниже. И вот, лишь только такой момент наступил, я вдруг, выпрямившись во весь рост, громовым голосом прямо в тот угол, откуда несся шум, крикнул одно слово: "Молчать!" Это было так неожиданно, что шум моментально смолк. После мгновенной паузы раздался всего только один голос, но и то уже значительно спавшим тоном: "Нельзя так обращаться с публикой". Тогда я, грозя кулаком в сторону говорившего, снова крикнул: "Молчать!" Все окончательно стихло, а я. немедленно начал продолжать доклад и кончил его тем, что гневно обрушился на партийные раздоры в то время, когда надо сплачиваться для укрепления политической свободы. Мои последние слова были покрыты громовыми криками всей залы, но это была уже овация по моему адресу.

Бой был мною выигран, а главное — потерпела крушение попытка вырвать из наших рук арену для выступлений перед рабочей аудиторией в рабочем районе. И наши доклады