Зато запрет на курение вызвал острый протест – после дискуссии, что протекала очень громко, пришли к компромиссу, согласился поумерить себя в папиросах. Причем прекрасно видел, что врачи ему не верят ни на грош… впрочем, правильно делали. А вот Софью стало жалко – уже знают, что их связывает, так что любимой могут устроить «веселую жизнь», она, бедная, и так с лица спала, одни глаза только и остались.

– Направили к тебе обратно. – Дверь открылась, и вошла Софья, на этот раз без привычного белого халата на узких плечах. Усталая, но глаза сразу же по-особенному засветились. Гловацкий всей кожей ощутил, что его любят по-настоящему, рады хотя бы мельком увидеть, а ведь они встречались лишь дважды за все время, когда она сама накладывала ему швы на лицо, и то на считаные минуты. Но любит с той самой первой их ночи, это видно, и как понять сердце такой женщины?!

– Давай посмотрю, что у тебя! А то только глядела со стороны, не по званию тебя лечить было! Зато теперь никуда не денешься – перевели в штаб твоим личным врачом. Так что отварами и вином тебя потчевать буду, ну еще кое-чем другим… если ты согласен.

– Конечно, полностью согласен, любовь моя нечаянная, – вот здесь он немного слукавил, но решил сказать о том, – война, правда, будет забирать у меня без остатка все время. Ты уж прости!

– Я понимаю… И горжусь тобой, мой генерал! Жить с тобой и умереть почту за счастье…

– Не говори так, не нужно! Жить надо, выжить в этой войне! Я каждый раз вспоминаю, как учил портянки мотать – куколка, словно ребенка. Эх ма, как был бы рад…

Он осекся: «Какие дети, какая семья – тебе помирать через три недели придется! Как она выживет с дитем, если забеременеет?! Ты об этом своей дурной головой подумал?»

– Молчи, любимый, не трави душу, все дни о нас с тобою и думаю! Я твоя и только твоя, знай это. Орден Ленина у тебя красивый, первый раз потрогать можно. И в петлицах на звездочку стало больше! Генерал ты мой любимый! Ладно… Потом все скажу, расцелую до беспамятства, сейчас мне тебя посмотреть надо, а то со стороны разглядывала.

Софья тщательно прощупала швы на лице, повязку с головы сегодня сама сняла – рубец на лбу изрядный вышел. Исследовала его так, будто днем не присутствовала. Затем молчаливо и с застывшим лицом помогла ему снять китель и нательную рубаху – касаясь пальчиками, отнюдь без всякой нежности, профессионально прошлась по телу, от плеч до ног, просто стащив с него бриджи. Хирург ведь, а у него отметин на все тело, как у драчливой собаки, одни раны, швы и шрамы.

И тут, к стыду великому, организм отреагировал на пальцы любимой женщины самым природным образом, он все же мужчина, и память на ту первую и единственную ночь близости переселилась в душу навсегда. Софья сейчас врач, а не просто возлюбленная и пришла к нему от раненых, что она оперировала, от крови и смерти людской усталая до изнеможения, а тут лезут в голову и тело… всякие глупости.

– Прости, это пройдет, любовь моя. – Гловацкий мучительно покраснел, ему было немного стыдно.

– Ни в коем случае нельзя, чтоб проходило! Любимый мой, родной, я так хочу тебя все эти дни! Истосковалась! Я сегодня на всю ночь свободна! Вот такой у нас медовый месяц…

Голос Софьи стал чуть хриплым, от нежного прикосновения теплых пальчиков он чуть ли не взвыл и обхватил за плечи молодую женщину – ее глаза были большие, печальные, со слезами. Они смотрели прямо в душу, ее руки крепко обхватили его за шею. Софья прижалась к нему так отчаянно, что он даже сквозь плотную ткань гимнастерки почувствовал исходящий жар молодого сбитого тела, сотрясавшегося легкой дрожью. Его самого затрясло от нахлынувшего волной желания – он потянулся к пухлым губам, впился в них и получил яростно-нежный, пусть и немного неумелый ответ. Так они стояли и долго страстно целовались, две маленькие песчинки, брошенные в жернова страшной войны.

– Я устала, так страшно – смерть, страдания… Мальчики гибнут…

Софью трясло как в лихорадке, она буквально притащила его к дивану и срывала с себя обмундирование. В тусклом свете электрической лампочки он снова увидел ее обнаженное тело, и маленькие руки опять прижали его обезображенное лицо к тугим грудям. Он целовал их самозабвенно, позабыв про все на свете. Потом снова добрался до ее губ, и они целовались уже лежа, он сверху смотрел на ее искаженное от любовной муки лицо, закрытые глаза с алмазными слезинками на щеках, слышал хрипловатый голос, что каждым словом проникал вовнутрь и там застывал навечно.

– Не жалей меня, не жалей… Это приятная боль, очень… еще, еще… как хорошо… Быть желанной, любимой… Семя твое… какое горячее… как сладостно… не знала… Наверное, так земля ждет зерна… Не выходи, не надо, сейчас снова начнешь… ты сильный… снова… хочу еще раз…

Она продолжала ласкать его самозабвенно, от нежных прикосновений пальцев замирало сердце в груди – он снова ощутил желание, накрыл мягкие губы яростным поцелуем, судорожно задвигался, и женщина застонала, но не от боли, от терзавшего ее наслаждения, и этим свела его с ума. Маленькими ручками, словно клещами, прижала к себе, яростно вминая в разгоряченное тело. И шептала, обжигая дыханием лицо, шептала:

– Я зачать хочу от тебя, родить по весне в сладкой муке! Хороший мой, любимый… Ощутить в животе ребенка… это наше женское счастье. Война идет… люди погибают… Жизнь нашему сыну хочу дать, жизнь…

Командующий 11-й армией генерал-лейтенант Гловацкий Близ Пскова

15 июля 1941 года

«Неужели немцы решили переиграть ситуацию – удар нанести через Эстонию и выйти броском к Нарве? Или я что-то не понимаю, или это есть попытка ввести нас в заблуждение. Что-то здесь не так, либо просто не въезжаю в тему?! Сюда бы Ватутина, пусть думает, раз умеет!»

Гловацкий смотрел на карту – синие стрелки рвались к Тарту, причем переброску засекла и разведка 41-го корпуса, который принял получивший генеральское звание Мизицкий. И не только он один – генералами стали командир 22-го корпуса Леднев, принявший 118-ю дивизию Татарников, начальник АБТУ Полубояров, отличившийся в боях командир 28-й танковой бригады Черняховский, назначенный новым начальником штаба 11-й армии полковник Егоров – последнее производство пришлось ему больше всего по душе. Генерал-лейтенанта получил командир 1-го мехкорпуса Лелюшенко, многих наградили орденами и медалями – маршал Ворошилов подписал все представления, наложив собственноручную резолюцию. Так что впервые в жизни Гловацкий увидел, что так могут награждать, тем более в 1941 году, когда на военных, действительно отличившихся в боях, всячески зажимали представления. Потом понял, что просто щедрый аванс, который придется всячески отрабатывать. И весьма действенная политика кнута и пряника – отстранение от должностей целой группы высокопоставленных генералов РККА стало свершившимся фактом, вот только генерала Кленова среди них, к большому удивлению Николая Михайловича, не было.

«Эмку» трясло, Гловацкий свернул карту, сунул ее в планшет – ситуация в Эстонии беспокоила его уже не на шутку. Отправил туда, получив согласие Ворошилова, на тот берег озера, к пристани Калласте кораблями прибывшее пополнение в три тысячи бойцов, маршал приказал выдвигать из Нарвы 191-ю стрелковую дивизию, пару полков ленинградских ополченцев. Так что сил должно было хватить, но что будет дальше?! Самолеты, конечно, высылать будут, но вот сколько их из разведки на свои аэродромы вернется?