Повышение ставок замедлилось, приблизившись к вершине, длинный товарный поезд забирался на крутой подъем. «Чейз Манхэттен» и Краус выжидали. Старший от «Чейз Манхэттен» уже больше не улыбался, когда махал рукой, и я видела, как он обменивался взглядами со своими двумя партнерами. Краус тоже казался неуверенным. Он пытался смотреть на женщину, сидящую за мной, но было ощущение, что он смотрит, пристально смотрит на меня, как будто я была той, кто вел торг против него. Он злился, сражаясь не с одним оппонентом, а с двумя, оба из которых были аутсайдерами и играли не по правилам. Я уверена, что он чувствовал бы себя более комфортно, если бы торговался против доктора Вассерштейна, но тот сидел, опустив голову, слушая, как господин Хармондсворс выкрикивает ставки.

Я повернулась на стуле, чтобы посмотреть на женщину сзади. На вид ей было лет пятьдесят, одета в простую белую блузку и твидовую юбку, и выглядела тоже слегка обеспокоенной. Она держала каталог открытым, зажав его между животом и большой сумкой, содержимое которой выкладывала себе на колени. Она расставила ноги, чтобы пошире растянуть юбку, но и так для всего не хватало места. Компактная пудра, авторучка, жестяная коробочка с ментоловыми конфетами, банкноты, какие-то бумажки, письма… Авторучка соскользнула на пол, и когда она нагнулась за ней, то уронила пудру и несколько банкнот. Тони опустился на колени, помогая ей все собрать.

Краус назвал ставку шестьдесят две тысячи, издав при этом еще один непроизвольный звук. Господин Хармондсворс ждал почти пятнадцать секунд, чтобы «Чейз Манхэттен» перекрыли ставку, что они и сделали. Женщина за мной подняла в воздух каталог, сама при этом не поднимая лица. И наступила очередная долгая пауза. Что-то мистическое было в этих паузах переоценки ценностей, которые становились все более длинными по мере того, как ставки ползли выше и выше.

У меня шестьдесят четыре тысячи фунтов, – сказал господин Хармондсворс, – Вы будете повышать ставку? (Это было обращено к Краусу.)

Американцы вмешались, повысив ставку вне очереди, – шестьдесят пять тысяч.

Краус швырнул на пол свой каталог в приступе отвращения и вылетел из комнаты. Я взглянула на женщину позади себя. Она собрала все бумажки в кучку и методично перебирала их одну за другой.

Господин Хармондсворс обратил свой взгляд в нашу сторону. Я ждала, когда женщина поднимет свой каталог. Я больше не оборачивалась к ней, но могла отчетливо слышать, как она разворачивала бумажки просматривая их, так же, как делаю я, разбираясь в своей сумке, и затем ногтями сгибала их пополам.

Казалось, что голос господина Хармондсворса исходит откуда-то издалека, но я могла ощущать его взгляд на себе, как глаз Саурона, ищущего бедного Фродо, носителя кольца, когда он взбирался на гору в последней книге «Властелина колец».

– Это все? – спрашивал господин Хармондсворс. – Больше ставок нет? Последнее предупреждение.

Еще раз он внимательно осмотрел комнату и затем послал пристальный взгляд в нашу сторону. Я думаю, ему не хотелось отдавать книгу в руки «Чейз Манхэттена». Я слышала, как женщина возилась с бумажками. Что-то еще упало на пол, и снова Тони встал на колени, чтобы поднять это.

– Я продаю книгу за шестьдесят пять тысяч фунтов, – произнес господин Хармондсворс, глядя прямо на меня.

Как только он поднял молоток, я вскинула руку, слегка похлопывая своим каталогом.

– У меня шестьдесят шесть тысяч фунтов, – сказал он, поворачиваясь к «Чейз Манхэттен».

Никто не зааплодировал, но комната оживилась от шепотам: ставка была рекордная; торги вступили на нетронутую территорию. И я тоже. Я чувствовала себя, как будто вышла из пещеры Плато на ослепительный свет реальности. Сначала я не могла ничего видеть, но потом начала различать мелкие детали. Я, например, заметила, что доктор порезался, когда брился; что у господина Хармондсворса на шее маленькая родинка, прямо над воротником; что рубашка на младшем члене трио «Чейз Манхэттен» была ему на размер мала; что трое из полудюжины женщин в комнате, не считая женщины позади меня, были одеты в корсеты. И затем, когда мои глаза постепенно привыкли к свету, я увидела, что служитель аукциона, стоящий перед кафедрой, держал Аретино раскрытым на одной из моих любимых страниц, на позе, которую итальянцы называют lascia pascolare le pécore – «пусть овцы пасутся». Я могла также видеть и другие вещи: Святого Франсиска, танцующего пред папой римским, замечательный чертеж Микеланджело, стоявший вместе с изображением моста Санта-Тринита на мамином книжном шкафу, Рут и Иоланду, раздевающихся в тесном купе поезда, отца, смотрящего вниз на Рио-Гранде, мадре бадессу, случайно заставшую меня на лоджии, и Тони, снова садящегося на свое место, абсолютно спокойного, как будто ничего особенного не произошло. Все эти образы начинали сливаться во что-то большее, в то, что имеет смысл. И по мере того, как мое зрение все прояснилось, я увидела, что это нечто большее является частью чего-то еще большего, того, что имеет еще больший смысл. Меня наполнило чувство странности и замечательности мира, который я никогда не была в состоянии кому-нибудь объяснить, не говоря уж о том, чтобы объяснить это самой себе. «Объяснить» – неправильное слово. «Показать» будет более точным. Ты хочешь показать птицу, которую видишь на дереве, вдали. «Она вон там, – говоришь ты. – Посмотри, видишь, куда я показываю, смотри вдоль моей руки, вон там, прямо там». Но человек рядом с тобой не видит ее; и очень скоро ты перестанешь видеть ее сама. Но ты помнишь.

Так близко к мистическому опыту я еще никогда не подходила, хотя то, что я испытывала, думаю, не было мистическим единством добра и красоты или духа и материи, а было единством покупателя и продавца, участника торгов и консигнанта. И по существу я знала тогда и знаю сейчас, что сделала глупость. Но я никогда об этом не пожалела, и, наверное, пожалела бы об этом, даже если бы «Чейз Манхэттен» не смог перекрыть ставку. Хотя, случись такое, моя жизнь, конечно же, повернулась бы так круто, что мне даже трудно сейчас это представить.

Старший член трио «Чейз Манхэттен» не просто перекрыл ставку, а поднял ее на пять тысяч фунтов. Такой скачок делается намеренно, чтобы поломать ритм торгов и навести ужас на оппонентов. Забравшись опять в пещеру, я не собиралась больше участвовать, но женщина сзади, прекратившая разбирать свои бумажки, помахала каталогом. Я почувствовала легкое колебание воздуха у моего уха.

Господин Хармондсворс повернулся к «Чейз Манхэттен»:

– У меня семьдесят три тысячи фунтов.

Когда ставка вступила в верхние слои стратосферы книжных цен, представитель «Чейз Манхэттен» стал сильно спотыкаться, и я подумала, не вылез ли он тоже из уютной пещеры на снежную горную вершину, где один неверный шаг мог обернуться выездной смертью, или он просто перешел грань своих полномочии и не мог понять, чего бы его босс хотел от него в данный момент. Господин Хармондсворс, который давал ему пятнадцать секунд или даже больше для повышения ставки, подбадривал его шепотом:

– У меня семьдесят пять тысяч фунтов против вас… У меня семьдесят семь тысяч фунтов против вас… У меня семьдесят девять тысяч фунтов против вас…