У женщины за моей спиной была своя наступательная стратегия: она просто держала в воздухе каталог, даже когда ставка была против «Чейз Манхэттена», так что как только «Чейз Манхэттен» повышал ставку она уже отвечала.

Господин Хармондсворс проходил через знакомую завершающую процедуру в третий или четвертый раз.

– Это все? Больше ставок нет? Последнее предупреждение… Я продаю за… «Чейз Манхэттен», после очередной гнетущей паузы тишины, наконец-то сдался, и лот 241 ушел за восемьдесят девять тысяч фунтов к женщине позади меня. Зал наградил ее шквалом аплодисментов стоя, которые обычно придерживают до торгов основных произведений искусства. Я проделала быстрые подсчеты, и у меня получилось двести сорок девять тысяч долларов.

Казалось, что никто не заметил моего скромного вмешательства в торги, даже Тони, который в тот момент поднимал банкноты для таинственной женщины, сидевшей за мной. И мистическое чувство, испытанное мною, уже полностью исчезло (как соловей Китса), так что я и сама не была уверена, что сделала это. Но когда я повернулась лично поздравить женщину, пожать ей руки, она прижала меня к себе и шепнула мне на ухо:

– Огромное спасибо! Я не могла вспомнить, должна ли была я остановиться на шестидесяти пяти тысячах или на ста шестидесяти пяти. Я записала это на листочке и положила в сумку, но у меня так много вещей в сумке, понимаете, о чем я…

– Я знаю, что вы имеете в виду, – сказала я. – Я теряю вещи постоянно.

Многие из оставшихся лотов поднимались выше оценочной стоимости в два или три раза, но основная сенсация дня была позади. Женщину, купившую Аретино, в вестибюле окружила толпа репортеров, в то время как она удостоверяла свою личность у аукционного клерка. Но она не хотела выдавать никаких подробностей. Она сказала, что представляла друга, который живет в Лондоне и прочитал о книге в «Таймс».

– У Вашего друга, похоже, много денег, – заметил один из репортеров, выбирая ракурс для фотографии.

– Да, – ответила она, крепко сжимая свою сумку, как будто репортеры были цыгане, пытающиеся ее ограбить, – много.

Все газеты писали об этом. Голоса гнева и возмущения тем, что такая сумма – больше, чем многие люди зарабатывают за всю жизнь, – была безрассудно потрачена на порнографию, звучали в противовес отдававшим должное артистическому гению эпохи Ренессанса. Представитель Британского музея сказал, что, скорее всего, книга не стоила той суммы, которая за нее заплачена, но хранитель гравюр Национальной галереи заявил, что она стоит каждого заплаченного шиллинга, не книга сама по себе, а эстампы – собрание бесценных гравюр. И еще были бульварные газеты с броскими заголовками:

СПРАВОЧНИК ПО СЕКСУ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ ПОЛУЧАЕТ РЕКОРДНУЮ ЦЕНУ НА АУКЦИОНЕ

ЕВРОПЕЙСКИЙ ОТВЕТ КАМА-СУТРЕ

ТАИНСТВЕННЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ ПРИОБРЕТАЕТ ФОТОГРАФИИ ГОЛОГО ПАПЫ РИМСКОГО В ЕГО ВАННОЙ КОМНАТЕ

Никому так и не удалось установить личность покупателя. Я думала, что «Сотби» откроют его имя, хотя бы, скажем, мне, продавцу. Но все держали рты на замке, так что местонахождение книги остается тайной. И всего одна газета, «Таймс», упомянуло о переплете. Была только одна фраза, но я все равно носила эту статью в кошельке: «…профессионально отреставрирована и красиво переплетена». Я была рада, что хоть кто-то это заметил.

Было две вещи, которые я намеревалась сделать сразу же после торгов: первое – позвонить папе, второе – поехать посмотреть скульптуры Элджина, мамино любимое искусство. Но я не сделала ни того, ни другого. По крайней мере сразу. Вместо этого я ходила по магазинам в поисках свадебного подарка для Молли. Свадьба не выходила у меня из головы – не просто потому, что это была очередная важная веха в истории нашей семьи, а потому что это маячило мне чувство направления; это находилось на горизонте, как буй, отмечающий знакомый фарватер. Точка приземления.

Но это было совсем не просто. Если бы папа жил в большом доме на улице Чемберс, тогда бы была такая точка. Но папа его продал, единственное место, которое я когда-либо называла домом. Очаг не был сохранен. И если я не отвечала на папины письма, с тех пор как он в марте переехал в Техас, если не звонила ему, если не могла заставить себя позвонить теперь, возможно, это потому, что я хотела наказать его. За то что продал «единственное место, которое я когда-либо называла домом». Мне нравилась эта фраза, и я позволяла ей крутиться у себя на языке: «единственное место, которое я когда-либо называла домом».

* * *

Вы когда-нибудь шли вниз по улице Нью-Бонд от офиса «Сотби» к аркаде Берлингтон с четвертью миллиона долларов с кошельке? Двести тридцать шесть тысяч сто восемьдесят долларов, если быть точной, после уплаты комиссионного сбора и кредита в наличной денежной форме в размере двухсот фунтов. Это довольно опьяняющее чувства. Я была как пьяная, у меня кружилась голова. Такая сумма меняет отношение к вещам в витринах магазинов. И какие это магазины! Продавцы драгоценностей и антиквариата зазывают тебя зайти к ним… «Чез Буланжер», сквозь окна которого видны официанты во фраках, лавирующие между столиками, держа серебряные подносы на уровне плеч, – здесь останавливалась на ланч королева, когда ходила делать покупки… Кутюрье и торговцы роскошными товарами: «Эспрей», «Картье», «Вуиттон», «Гермес», «Шанель», «Карден», «У. Билл», «Леве», «Фрэнк Смитсон», «Баленсиага», «Ланвэн»… Можно было заплатить пятьдесят или сто фунтов за пару туфель в «Феррагамо» напротив Королевской аркады; двадцать или тридцать за перчатки; рядом с «Феррагамо» находился магазин «Сак Фререс», – кажется, так он назывался, – в котором продавался только янтарь: расчески и туалетные принадлежности любого оттенка от соломенного-желтого до кроваво-красного. Рядом с «Сак Фререо было брачное бюро, обещавшее продуманные услуги.

Я, конечно же, несколько раз до этого уже гуляла вверх и вниз по улице Бонд, но она всегда казалась мне музеем, где ни до чего нельзя дотрагиваться. Теперь она преобразилась в галерею, где все продавалось. Не просто было выставлено напоказ, чтобы смотреть и восхищаться, а чтобы купить, иметь, владеть.

Я решила, позволить себе десять процентов комиссионных за то, что я устроила продажу. И хотя на двадцать четыре тысячи долларов (почти) на улице Нью-Бонд особо не разгуляешься, мне это казалось довольно большой суммой, и я надеялась найти что-то особенное для свадьбы Молли, что-то неординарное, что-то, что свяжет нас через пространство и время (не только Молли и меня, а всю нашу семью), какую-то вещь, достаточно мощную, чтобы противодействовать центробежным силам, которые развели нас врозь.

Однако я не заходила ни в какие магазины, я просто смотрела на витрины. Я была немного не в себе – не то чтобы действительно нервничала, но испытывала приятное волнение, как будто выручка от торгов была маленьким зверьком, царапающимся в моей сумке, заставляя крепко прижимать ее к себе, или птицей, которая могла улететь, если я не буду осторожна. При данных обстоятельствах было так легко дать ей улететь, начав тратить, но, сказать по правде, я не могла найти того, что искала.