– Вы так заинтересованы в этой девушке? – спросил прокурор.

– Отчасти, – ответил Гейслер. – Скорее, в мужчине.

– Она тоже у вас служила?

– Нет, он у меня не служил.

– Мужчина не служил. А девушка? Сочувствие суда на ее стороне.

– И она у меня не служила.

– Мужчина вызывает гораздо больше подозрений, – сказал прокурор. – Идет совершенно один к ручью и хоронит детский трупик в лесу. Весьма подозрительно.

– Наверное, он просто хотел его похоронить, – сказал Гейслер, – ведь сначала этого не сделали.

– Но она женщина, она не обладает мужской силой, чтобы выкопать могилу. Да и в том состоянии, в каком она находилась, на большее она не была способна. А в общем и целом, – сказал прокурор, – мы дожили наконец до того, что верх взяли более гуманные воззрения на эти дела о детоубийстве. На месте присяжных я бы не решился вынести этой девушке обвинительный приговор, и после всего, что выяснилось на суде, я не стану требовать ее осуждения.

– Рад слышать это! – сказал Гейслер и поклонился. Прокурор продолжал:

– Как человек и частное лицо, я пойду еще дальше: я не буду выносить обвинительный приговор ни одной незамужней матери, лишившей жизни своего ребенка.

– Интересно, – сказал Гейслер, – сколь единодушны господин прокурор и дама, дававшая сегодня свидетельские показания.

– Что ж! Впрочем, она очень хорошо выступила. А и в самом деле, к чему все эти приговоры? Незамужние матери уже заранее вынесли такие неслыханные муки и низведены на такую низкую ступень человеческого существования жестокостью и грубостью общества, что это само по себе уже достаточное наказание.

Гейслер поднялся и сказал:

– А как же дети?

– Да, – ответил прокурор, – что касается детей, то все это очень прискорбно. Но, в конечном счете, это Божье благословенье и для детей. В особенности для таких незаконнорожденных детей – какая им уготована судьба? Что из них выходит?

То ли Гейслеру захотелось подразнить кругленького человечка, то ли вздумалось разыграть из себя мистика и философа, но он сказал:

– Эразм был незаконнорожденный.

– Эразм?

– Эразм Роттердамский[7].

– Неужели?

– Леонардо был незаконнорожденный.

– Леонардо да Винчи? Вот как! Да, разумеется, бывают исключения, иначе не было бы и правил. Но в общем и целом…

– Мы оберегаем птиц и зверей, – сказал Гейслер, – и как-то странновато не оберегать младенцев.

В знак окончания беседы прокурор медленно, с достоинством потянулся за какой-то из лежавших на столе бумаг.

– Да, – рассеянно проговорил он, – да, да, конечно.

Гейслер поблагодарил его за необычайно поучительную беседу, которой удостоился, и вышел.

Он снова сел в зале суда, чтобы своевременно быть на месте. Наверное, ему льстило сознание своей силы: ведь он знал о разрезанной на полосы рубашке, которую взяли для… для того, чтоб увязать в нее ветки, о детском трупике, выловленном однажды из залива, он мог бы здорово озадачить суд, одно его слово сейчас стоило тысячи мечей. Но Гейслер, видимо, не собирался без особой необходимости произносить это слово. Все ведь складывалось отлично, даже общественный обвинитель стоял на стороне обвиняемой.

Зал наполнился публикой, суд занял свои места.

Началась интересная для маленького городка комедия: грозная торжественность прокурора, взволнованное красноречие защитника. Присяжные сидели и внимали тому, что им надлежит думать о девице Барбру и о смерти ее ребенка.

Да и то сказать: разобраться во всем этом было совсем не просто. Прокурор был красивый мужчина и, несомненно, добрый человек, но, должно быть, его перед самым заседанием что-то рассердило, или он вспомнил, что призван защищать определенную позицию норвежского правосудия. Господь его знает! Непонятно, но он уже не проявлял прежней снисходительности. Он порицал содеянное злодеяние, если оно было совершено, – разумеется, сказал он, это была бы мрачная страница, если б можно было с уверенностью сказать, что она действительно столь мрачна, как позволяют думать и полагать свидетельские показания. Все должны решить присяжные. Он хочет обратить их внимание на три пункта: пункт первый – налицо ли факт сокрытия рождения ребенка и ясен ли этот вопрос для судей. Он сделал на этот счет несколько замечаний от себя. Пункт второй – тряпка, половина разорванной рубашки: для чего обвиняемая взяла ее с собой? В ожидании, что она ей понадобится? Он подробно развил эту мысль. Пункт третий – поспешные и подозрительные похороны, без уведомления пастора и ленсмана о факте смерти. Здесь главным действующим лицом становится мужчина, и присяжным чрезвычайно важно составить себе об этом верное суждение. Ведь ясно же, что если мужчина был сообщником и потому совершил погребение по собственному почину, то его работница совершила, несомненно, преступление, коего он сделался сообщником.

– Гм! – пронеслось по залу.

Аксель Стрём опять сообразил, что он в опасности, поднял голову и не встретил ни одного взгляда, все следили глазами за оратором. Но в дальнем конце зала сидел Гейслер, вид у него был чрезвычайно важный, словно он вот-вот лопнет от гордости, нижняя губа выпячена, голова запрокинута к потолку. Это неслыханное равнодушие к громам правосудия и это «гм!», брошенное к потолку, подбодрили Акселя, и он опять почувствовал, что не остался один на один со всем светом.

И вот дело пошло на поправку: прокурор, видимо, решил, что, пожалуй, довольно, – он так щедро посеял семена недоверия и злобы против Акселя, что пора остановиться. Каким-то образом он и вовсе пересмотрел свою позицию, не потребовав даже осуждения. Под конец своей речи он напрямик заявил, что на основании имеющихся улик он не решается настаивать на обвинительном приговоре.

«Да ведь это отлично! – должно быть, подумал Аксель. – Скоро, значит, конец!»

Тут слово взял защитник, молодой человек, учившийся на юриста и получивший защиту в этом замечательном деле. Ну и речь же он закатил! Кто другой сумел бы так блестяще защитить невинность, как он! В сущности, ленсманша Хейердал опередила его и утром утащила несколько его аргументов, он был крайне недоволен тем, что она уже воспользовалась возможностью обратиться к обществу, – у него и у самого было так много что сказать этому обществу! Он сердился на председателя, что тот не прервал ее, ведь она явно нарушила судебную процедуру. Что же осталось для него?

Он начал с первых шагов на жизненном пути девицы Барбру Бредесен.

– Она родом из бедной семьи, впрочем, дочь работящих и почтенных родителей; вынужденная уже в ранней юности пойти в услужение, она поступила сперва в семью ленсмана. Мы слышали сегодня отзыв о ней ее хозяйки, госпожи Хейердал, более прекрасного отзыва трудно себе представить. Барбру переехала в Берген. – Защитник подробно остановился на глубоко прочувствованной рекомендации двух конторщиков из Бергена, у которых она служила, пользуясь их полным доверием. – Затем Барбру снова вернулась домой, чтобы вести хозяйство у холостого мужчины на отдаленном хуторе. Здесь-то и начались ее несчастья.