– Нравится тебе здесь? – спрашивает Исаак.

– Да, нравится, и жене тоже нравится, почему же не нравиться? Место у нас открытое, все видно далеко вверх и вниз по дороге. Рощица за постройками очень красивая, березы и вербы, когда будет время, посажу еще деревья по другую сторону двора. Просто удивительно, до чего быстро просохло болото с весны, как я прокопал его. Интересно, что-то на нем нынче вырастет! Как же не нравиться? Раз у нас с женой есть и дом, и свой угол, и земля?

– Так вас только двое и будет? – лукаво спрашивает Сиверт.

– Ну, знаешь, может случиться, что будет и больше, – весело отвечает Фредрик. – А раз уж мы заговорили о том, хорошо ли нам здесь живется, так я скажу, что никогда жена моя не толстела так, как нынче.

Они работают до вечера; изредка распрямляют спины и переговариваются.

– Что ж, ты так и не достал табаку? – спрашивает Сиверт.

– Нет, да мне все равно, – отвечает Фредрик. – Я ведь не курю.

– Не куришь?

– Нет. Мне просто хотелось зайти к Аронсену и послушать, что он расскажет.

Оба проказника весело смеются.

На обратном пути домой отец и сын, по обыкновению, молчаливы, но Исаак, видать, надумал что-то, он говорит:

– Послушай, Сиверт.

– Что? – отзывается Сиверт.

– Да нет, ничего.

Они идут дальше, потом отец начинает снова:

– Как же Аронсен может торговать, когда у него нет товаров?

– Все так, – отвечает Сиверт. – Но и людей-то здесь не так много, чтоб для них держать товары.

– Думаешь? Н-да, пожалуй что твоя правда!

Сиверта немного удивляют эти слова. Отец продолжает:

– Здесь сейчас всего восемь хуторов, но ведь со временем может стать и гораздо больше. Впрочем, нет, не знаю.

Сиверт дивится еще больше: о чем это отец? Ни о чем? Отец с сыном опять долго идут молчком и почти доходят до дому.

– Гм. Как думаешь, сколько Аронсен запросит за свой участок? – спрашивает старик.

– Вот оно что! – отвечает Сиверт. – Купить хочешь? – спрашивает он шутки ради. И вдруг его осеняет, он понимает, куда клонит отец: старик думает об Элесеусе. Должно быть, он никогда и не забывал о нем, а думал так же неотступно, как и мать, только на свой лад, мысли его были ближе к земле, ближе к Селланро.

– Цена небось сходная, – говорит Сиверт.

Из этих слов Сиверта отец заключает, что его поняли, и, словно испугавшись своей чрезмерной откровенности, тотчас же переводит разговор на другое и говорит о том, как хорошо, что они отремонтировали дорогу и развязались с ней.

Несколько дней после этого Сиверт с матерью то и дело подсаживались друг к дружке, совещались, шушукались и даже написали письмо, а в субботу Сиверту вдруг вздумалось пойти в село.

– Зачем это тебе опять понадобилось в село, только трепать подметки? – с досадой спросил отец, и по его неестественно сердитому лицу было ясно: он отлично понял, что Сиверт собрался на почту.

– В церковь хочу пойти, – ответил Сиверт.

Лучше причины было не сыскать, и отец сказал:

– Да уж за чем ни на есть!

Но если Сиверт собрался в церковь, так пусть запряжет лошадь и возьмет с собой маленькую Ребекку. Почему не доставить маленькой Ребекке такое удовольствие первый раз в жизни; она ведь такая умница, все лето помогала отгонять коров от турнепса, и вообще для всех на хуторе она что солнышко в небе. Запрягли телегу, Ребекке дали в провожатые Йенсину, чему Сиверт не противился.

Пока их нет, на хутор неожиданно является помощник из Великого. Что случилось? Да ничего, просто пришел пешком некий помощник, некий Андресен, по поручению хозяина он направляется в горы… Только и всего. Событие это не вызывает среди обитателей Селланро никакой особой суматохи, не то что прежде, когда гость на хуторе был редкостью и приводил Ингер в большее или меньшее волнение. Нет, Ингер опять ушла в себя и притихла.

Ну что за чудо этот молитвенник, как есть путеводная звезда, рука, обвивающая шею! Когда Ингер в разладе с самой собой заблудилась в ягоднике, на путь к дому вывело ее воспоминание о горенке и молитвеннике; теперь она снова сосредоточенна и богобоязненна. Она вспоминает давние годы: бывало, уколет иголкой палец за шитьем и скажет: «Черт!» – научилась от своих товарок за большим портняжным столом. А теперь уколется до крови и молча высасывает кровь. Через какую же борьбу с самой собой надо пройти, чтобы этак перемениться? А Ингер пошла еще дальше. Когда каменный скотный двор был готов и все рабочие ушли, а хутор опустел и затих, Ингер очень мучилась, много плакала и страдала. Она никого не винила в своем отчаянии, кроме себя самой, и была полна смирения. Поговорить бы с Исааком и облегчить душу! Но в Селланро такого не водилось, чтобы кто-нибудь говорил о своих чувствах и в чем-либо каялся. И потому она только ласково звала мужа обедать и ужинать, а если он, случалось, работал неподалеку от дома, шла к нему, а не кричала с порога, по вечерам же осматривала его платье и прикрепляла пуговицы. Но Ингер на этом не остановилась. Однажды ночью она приподнялась на локте и сказала мужу:

– Послушай, Исаак!

– Чего тебе? – спросил Исаак.

– Ты не спишь?

– Ну?

– Нет, ничего, – говорит Ингер. – А только я была не такая, как надо.

– Чего? – недоуменно спрашивает Исаак и тоже приподнимается на локте.

Они лежат и разговаривают. Она все-таки редкостная женщина, и на сердце у нее тяжело.

– Я была для тебя не такою, как надо, – говорит она. – И оттого мне так тяжко!

Эти простые слова умиляют его, умиляют мельничный жернов: ему хочется утешить Ингер, он не понимает, в чем, собственно, дело, понимает только, что другой такой, как она, нет.

– Вот уж о чем не стоит плакать, – говорит Исаак, – никто не бывает таким, как надо.

– Ах! Нет, нет, – с благодарностью отвечает она.

У Исаака такие здравые понятия о вещах, он, как никто другой, умеет выпрямить то, что покосилось. Кто из нас таков, каким бы должен быть? Исаак прав; даже он, бог своего собственного сердца, который ведь все-таки бог, пускается порой на приключения, и тогда видно, какой он дикий: нынче зароется в груду роз и смотрит на них, как кот на сметану, а завтра занозит ногу шипом и вытаскивает его с гримасой отчаяния. Умирает он от этого? Вовсе нет, каким был, таким и остается. Еще бы не хватало, чтоб он умер!

Оправилась от своих переживаний и Ингер, она пережила свое горе, но осталась верна благочестивым размышлениям и находит в них надежное утешение. Ингер неизменно прилежна, терпелива и добра, она ставит Исаака выше других мужчин и смотрит на мир его глазами. С виду он, конечно, не красавец, и певец из него никакой, но он еще хоть куда, ого-го! Спросите-ка ее! И опять вышло, что набожность и нетребовательность – большое благо.