Везде большая роль в Советах принадлежала человеку с ружьем. «Вся страна кишела солдатами. Гарнизоны Киева, Гельсингфорса, Тифлиса не уступали по численности петроградскому; в Саратове, Самаре, Тамбове, Омске стояло по 70–80 тысяч солдат; в Ярославле, Екатеринославе, Екатеринбурге — по 60 тысяч; в целом ряде городов по 50, 40 и 30 тысяч. Советское представительство было в разных местах организовано по-разному, но везде ставило войска в привилегированное положение. Политически этим высказывалось стремление самих рабочих пойти как можно больше навстречу солдатам… В результате военные имели во многих Советах совершенно подавляющее большинство…»[694] — замечал Троцкий.

Функции Советов на местах были необъятными. Наживин свидетельствовал: «О пресловутых Советах действительно стали поговаривать все больше и больше. И нельзя было иначе: они верховодили уже всей жизнью. В одну минуту наш Владимирский Совет, например, решал сложнейшие юридические дела: арестовывал, освобождал ранее арестованных, выносил головоломные обязательные постановления и, говорили, решал даже дела бракоразводные»[695]. В Казани служащие сумасшедшего дома сместили всех докторов и выбрали новых из собственной среды. Комиссар правительства, он же председатель губернской земской управы был бессилен, и только Совет смог вернуть врачей на место[696].

Но, конечно, Советы, не располагавшие ни организованностью, ни опытом, ни финансами, оказались в качестве местной власти малосостоятельными. Деникин писал: «Бытописатель русской смуты едва ли почерпнет поучительные примеры из лоскутной деятельности этих учреждений, где невежество, бесхозяйственность провинциальный эгоизм, вопиющее нарушение самых элементарных свобод и права прикрывались «волею революционной демократии». Местные Советы рабочих и солдатских депутатов усвоили себе все навыки ушедшего абсолютизма, с той только разницей, что худшие представители прежней власти все же чувствовали над собой иногда карающую десницу, тогда как Советы были абсолютно безответственны»[697].

А как же думы, которые существовали во всех городах и стали переизбираться в соответствии с самым демократическим законодательством? «Казалось бы, новые думы, которые отличались от Советов большей полнотой представительства, должны были пользоваться большим авторитетом. К тому же как общественно-правовые учреждения думы имели огромное преимущество официальной государственной поддержки. Милиция, продовольствие, городской транспорт, народное образование официально находились в ведении дум. У Советов как «частных» учреждений не было ни бюджета, ни прав. И тем не менее власть оставалась в руках Советов. Думы представляли по существу муниципальные комиссии при Советах»[698].

Примечательно, что и в Советах, и в думах главенствующее положение занимали эсеры и меньшевики, которым думы были более по душе. Но авторитет Советов был безусловен, и не случайно, что лучшие свои кадры эти партии вынуждены были направлять именно в советские органы.

Пространство еще недавно единой страны в результате реформ регионального и местного управления было разорвано. Михаил Михайлович Пришвин записал в дневник 20 мая: «Каждая волость превращается в самостоятельную республику, где что хотят, то и делают, совершенно не считаясь с распоряжением правительства и постановлений других волостей и уезда»[699].

Можно было восторгаться гением народов, возрождением стародавних соборной или вечевой традиций, но машина местной администрации в России перестала функционировать. Керенский был в ужасе от содеянного: «Огромные пространства страны попали в руки абсолютно неизвестных людей!»[700]

Последовательный либерализм был предложен и в сфере межнациональных отношений. «Временное правительство признало, что свободная демократическая Россия не может оставаться централизованным государством, и немедленно осуществило практические меры для отказа от политики угнетения, которую проводил старый режим в отношении нерусских народов империи»[701], — писал Керенский.

Законом, подписанным 20 марта, отменялись национальные и вероисповедные ограничения, связанные со свободой передвижения и жительства (имело отношение прежде всего к еврейской черте оседлости), правами собственности; занятием ремеслами, торговлей и предпринимательством; участием в торгово-промышленных обществах; наймом прислуги; поступлением на госслужбу и участием в выборах; зачислением в учебные заведения; исполнением обязанностей опекунов, попечителей, присяжных поверенных; употреблением языков в частных обществах и учебных заведениях[702].

Февральская революция вызвала на окраинах восторг. Но не только. Одним из первых непредвиденных результатов стало появление националистических движений на окраинах. Во главе них шла коренная интеллигенция, которая стремительно радикализировалась, переходя от формул культурно-национальной автономии к сепаратистским требованиям.

Впрочем, ранней весной 1917 года — за исключением поляков и финнов — никто еще не требовал политической независимости. На первом этапе основными были культурно-автономистские планы. Но постепенно стали набирать силу идеи федерализации страны — в основном благодаря пропаганде эсеров, в программе которых эта идея занимала центральное место. Против федерализации последовательно выступали кадеты, полагая, что это приведет к распаду страны или, в лучшем случае, к образованию аморфной конфедерации. Кокошкин доказывал, что федерирование по национальному признаку не только нецелесообразно, ни и практически невозможно из-за серьезной разницы в численности отдельных народов, так и неопределенности территории, которую они занимали. Территориальную автономию кадеты допускали лишь для Польши и Финляндии[703].

Большевики до поры тоже не были федералистами. Сталин в статье «Против федерализма», опубликованной в «Правде» 28 марта, предлагал ориентироваться на унитарное государство, к рамках которого допускал политическую автономию «для областей, отличающихся известным национальным составом и остающихся в рамках целого»[704]. Однако к маю Ленин пришел к идее «федерации народов»: «Великороссы предлагают братский союз всем народам в составлении общего государства по добровольному согласию каждого отдельного народа»[705]. И их полного права на самоопределение: «Чем свободнее будет Россия, чем решительнее признает наша республика свободу отделения невеликорусских наций, тем сильнее потянутся к союзу с нами другие нации, тем меньше будет трений, тем реже будут случаи действительного отделения, тем короче то время, на которое некоторые из наций отделятся, тем теснее и прочнее — в конечном счете — братский союз пролетарски-крестьянской республики с республиками какой угодно иной нации»[706].