Тремор, появившийся у мамы в руках, она скрывала, перебирая четки. Нащупывала их на одеяле и крутила в пальцах, пока я рассказывал о том, как прошел день в школе. К чашке, пока я не уходил из ее спальни, не прикасалась. Однажды я вошел, когда она спала, и из-под подушки у нее виднелись листки. Блокнот белой бумаги из отцовской конторы, где страница за страницей шли мамины подписи. Да вот только не ее они были. Почерк пьяный, буквы перли друг на дружку, друг в дружку. Всякий раз, как выводила она свою подпись, получалось все менее и менее узнаваемо для нее самой. Она пробовала разные перья, пробовала двумя руками – одной держа другую, пробовала каждую букву по отдельности, с бесконечной медлительностью посреди зимнего вечера, пробовала изо всех сил удержать на ногах собственное самоопределение, но подпись все рушилась и рушилась, и в последних попытках виделся уже птичий почерк. Ей было слишком неловко за это, и она не заикалась об этом, молчал и я, молчал и отец.

Но вскоре тряску у нее в руках выдали пуговицы. Она не способна была одеться. Настал день, когда мы с отцом снесли ее вниз по лестнице, чтобы отвезти в город к специалисту. Ее тело словно распадалось на части. Казалось, лишь гарус платья удерживает это тело как единое целое. Голова откинулась. Настал и день, когда стали проседать ее слова, и она, услышав их, смотрелась растерянной, словно спрашивала: Кто же это так разговаривает? А когда это произошло вновь, она посмотрела вниз, в пространство, куда выпали те слова, словно чтоб разглядеть их изувеченные черты и понять, что́ она делает неправильно.

И вот так, постепенно, я понял, что устройства внутри моей матери одно за другим отказывают. Она уходила в неподвижное безмолвное место, неизменными оставались лишь ее глаза. В них была влага, она подтекала в уголках, и я иногда промокал ее, а иногда не желал привлекать к этому внимания и делал вид, будто сижу я возле мамы, а ее лицо не плачет.

Так же, как пришла болезнь, так же, думал я, может она и уйти. Таинство – всё. То, чем я занимался в ту пору, делает, думаю, любой мальчик, у которого умирает мать, – я торговался с Богом. Начал произносить все молитвы, какие знал. Когда никакой разницы от них не возникло, я поискал другие, словно существовала комбинация, которую нужно подобрать. Я молился по ночам и утром, когда заглядывал к маме перед школой, чтобы проверить, поменялось ли что-то. На тот случай, если расстояние между небесами и землей велико и молитвам нужно время, чтобы добраться наверх, и время, чтобы благословение прибыло, проверял я и когда возвращался из школы.

Однажды, сидя возле матери, глядя, как тихонько плачут ее глаза, я осознал, что потребуется нечто посильнее молитв.

– Я знаю, что ты меня слышишь, мам.

Глаза у нее были светлые сине-зеленые, а в них – взгляд принятия, какого не видел я больше ни у кого и никогда в этом мире. Она была там – вот что поражало. Отыскивалась в узилище собственного тела, думала и чувствовала – и никак более не могла выразить это вовне, лишь постоянно изливаться через глаза. И никак не мог я помочь ей.

Возможно, есть сыновья, способные держаться лучше, чем я. Было в моей жизни много страдания, но ни одно не сравнится с тем.

– Я стану священником, – сказал я.

Она закрыла глаза. Просто закрыла на секунду или две, а затем открыла. Но этого было достаточно. Я почувствовал, что расстояние между небесами и землей, возможно, не так велико, что мое обещание услышали и мамины страдания завершатся.

Когда она умерла, я не успел доучиться первый год в семинарии.

* * *

В тот вечер я отправился в Святую Цецелию не для того, чтобы молиться за выздоровление Анни Муни. Я знал, что она не выздоровеет, и доктор Трой это знал, и сама она. Я отправился туда, потому что горю нужен дом, нужно место, где уравновеситься, иначе обоймут тебя черные крылья и упадешь на дорогу. Я отправился в Святую Цецелию, потому что, когда сталкиваешься со страданием, вынужден торговаться.

Я зажег все свечи, какие лежали на металлической плите перед статуей святого Франциска. Монет у меня не было, зато была десятишиллинговая купюра, повторно выданная Дуной для “Марса”, и я сунул ее, затем склонил колени на самой дальней от алтаря скамье и вознес взгляд.

– Вот он я.

Когда пришло время, Софи Трой покинула Фаху, занялась медициной и обходным путем, сперва став медсестрой, через тринадцать лет наконец сделалась дипломированным врачом в Англии, а затем вскоре отправилась в Африку и вышла замуж за французского медика, с которым там познакомилась; далее я потерял ее след.

С Ронни у нас состоялось немало бесед; собеседника легче мне за всю жизнь не попадалось никогда, и мы несколько раз ездили вместе на море, а разок даже скатались на поезде, и я любил в ней то, что можно назвать душой, – та была нежной, и мудрой, и отзывчивой, и снисходительной, и вряд ли доводилось мне знаться с кем-то столь же честным и добрым. Но любви у нее ко мне не было, и не могла она притворяться в этом. Когда ум у Доктора начал сбоить, Ронни взяла его под опеку, она заботилась о нем в доме, приходившем в упадок, пока отец не умер, на похороны явились все семь приходов; чтобы хватало на жизнь, она продала дом и переехала в город, но к тому времени я уже убрался из Фахи, и мы больше не виделись.

* * *

В последовавшие дни, по-прежнему яркие, синие и пока без намеков на возвращение облаков, я зашел в Аптеку повидаться с Анни Муни. Обитатели Фахи привыкли изобретательно выживать, а потому, узнав, что их аптекарше нездоровится, справились с этой незадачей они трехсторонне. Миссис Куилли обслуживала обычных покупателей, а когда ей было некогда, действовало самообслуживание в кредит под честное слово, а раз в день, заехав проведать пациентку, доктор Трой самолично подбирал препараты под рецепты и оставлял их для самовывоза. К постели Анни была прикована не все время. То ли от лекарств, то ли из упрямства она собирала волю в кулак, облачалась и через силу выходила в гостиную или в Аптеку, а когда спрашивали о ее здоровье, улыбалась, мягко кривясь, и говорила, что оправляется. Фахе о масштабах того, от чего она оправлялась, не сообщали. Знали только Доктор, Отец Коффи и, к счастью или на беду, я. Анни была из тех, кто верит в знаки, сказала она Отцу Коффи, когда тот спросил, зачем я здесь. Ему хватило милосердия не спорить с тем, что старше самого Христа, он вспомнил сообщение ризничего о том, что в церкви зажглись все свечи, и обратил ко мне пылавшие щеки, высматривая во мне выраженное свидетельство. Я ничего не понял, но и опровергать не стал. Невысказанное согласие, рожденное близостью к страданию, означало, что мы трое – врач, священник и я – поддерживаем заговор молчания. Рак тогда был словом не столь расхожим, как сейчас. Возникала у человека жалоба, затем жалоба тревожная, следом серьезная, далее – очень серьезная, все старались не называть это, чтобы хоть как-то лишить его силы, но оно словно бы неизбежно катилось под уклон. Анни побывала в больнице, прошла проверку, сообщившую ей то, что она знала и так. Решила не оставаться в учреждении и вернуться умирать в собственный дом в Фахе.