Кристи, вернувшись домой ранним вечером, держался их пакта любовников и ничего не говорил. А когда в тот вечер зазвонил телефон, встал прежде Суси и отправился ответить; Дуна же избрал в своем словаре тихое обнадеженное “Ну дела!” и им заместил все другие комментарии.

На этот раз ему не пришлось говорить Это Кристи, а ей – Я о себе говорить не желаю, поскольку он уже знал наперед, каков путь сказителя, и, словно весь день держал палец на странице, смог продолжить с того же места, где остановился, когда предыдущей ночью она прервала его повесть о себе самом старческим признанием: Кажется, я тут ненадолго уснула.

Он говорил так же, как накануне, свесив голову и пропуская слова через сердце. Здесь и теперь нашел он в Анни Муни слушателя, каким я для него стать не смог. То ли смекалкой прожитых лет, то ли вдохновеньем любовника Кристи уже сообразил, что продлить это воссоединение можно, насытив повесть яркими подробностями, кое-какие, когда тянулся он за ними в памяти, не находились, и тогда ему приходилось использовать прием политика: изобретать правду на ходу. Словно под влиянием наших велопрогулок по штопорным извивам дорог и кривым бориням, он отправил свою историю проселками, окольными путями без всякой отчетливой цели, кроме бунтарской – идти иной дорогой, и вскоре понял, что можно говорить полчаса и всего на полчаса продвинуться в повести своей жизни.

Иногда, прибегая к уловке ретроспекции, он оказывался во временах, предшествовавших тем, с каких начал.

Между прочим, даже Шекспир нуждался в аплодисментах, и сказительство Кристи довольно скоро увяло б, если бы не тихие звуки поддержки, доносившиеся по проводам от Анни. Ее дыхание было возле его уха. Кристи слушал его, ловил, и когда замирало оно со внимательностью или вздыхало, подобно реке, или когда смеялась Анни непроизвольно от удивления на каком-нибудь повороте сюжета, – все это питало рассказчика живительным соком, на этом росла повесть Кристи. В тот вечер он говорил, пока не осознал, что она заснула, и тихонько позвал ее: Анни? Затем чуть громче. И когда она не ответила, он оставался на проводе и ждал, пока завершится ее дрема, слушал морской прибой ее дыхания, мягкий спад вздохов, а когда миссис Прендергаст рискнула лишить блеска патину собственного профессионализма, встряв с вопросом: “Вы завершили звонок?” – он ответил: “Нет, спасибо”, и она отключилась на своем третьем конце провода, щелчок разбудил Анни, и та проговорила: “На чем мы остановились?”

После второго звонка мы уже поняли, что будет и третий. Люди, как ни крути, довольно просты, и удовольствие обретенное подлежит повторению. Кажется, на третьем звонке Кристи допустил единственный промах – спросил:

– Можно я приду и расскажу лично?

В ответе Анни оказалось столько захватывающей дух прямоты, что он вошел в фахский фольклор и сделался девизом женской проницательности и здравомыслия перед лицом смерти.

– Давай не встречаться, пока не очутимся дальше.

К третьему звонку, чтобы не оказаться узниками сада, но вместе с тем не мешать, Дуна и Суся разработали импровизированный кодекс поведения, согласно которому Сусе позволялось проверять огонь в очаге, вносить в дом посуду или же прихватить курительную трубку, отводя при этом взгляд, но не слух, и улавливая пронзительные фразы – капитан сказал: “Надежды не осталось”, или снега мне по пояс, или вот же вид у нее был в той сорочке, – и Суся докладывала о них, никак не комментируя, пока прикуривала или же бралась за новый клубок шерсти. Дуна время от времени уходил к Бату, а иногда я брался за скрипку и играл, помещая между нами и зачарованной парой дырчатую завесу музыки, немало смущая Сусю, коя не могла признаться в подслушивании и сказать: Цыц, мне не слышно.

Я обнаружил, что мои мотивчики добирались аж до деревни, – назавтра Анни сказала:

– Хорошо играешь.

То был единственный намек на телефонные звонки, и она первая вне нашего дома, кто слышал мою игру. Это подействовало как вся мыслимая похвала, придало сил. Я знал, что нехорош, оговорюсь, но получилось лучше, чем прошлым вечером, а последующим – еще лучше, и я знал, что когда заносило его на какой-нибудь полуостров разговора и он не ведал, куда двинуться дальше, Кристи выставлял трубку в окно и позволял мне аккомпанировать.

Бывали вечера, когда звонки выходили долгие, а бывали и краткие.

– Мне пора. Спокойной ночи.

Ни в одном разговоре не бросила Анни хлебных крошек и не сказала: “Я позвоню тебе завтра”. Завтра – допущение, какого более чем здравомыслящая Анни не делала.

После каждого звонка Кристи не в силах был успокоиться. В некоторые вечера мы садились на велосипеды и отправлялись вдаль, бессловесные, переполненные, мимо пабов, где обычно останавливались, пока не отнимали все силы задышливость и груз чувства. Мы заходили, чтобы выпить строго по одной, садились в углу, надеясь, что местным чудом возникнет Младший Крехан. Не возникал. Иногда случалась музыка, и многажды бывала она хороша, но Кристи свертывался внутрь себя, зная, как знал и я, что влюбляется он в Анни Муни по новой.

В один прекрасный день солнце перебрало свой гардероб бледных небес. Чудесная синь, утратившая имя чуда, постепенно затянулась чередою светозарных покровов. Сотворены они были из облаков, но в Фахе облаками не прозывались, потому что облака были цвета отбитых молотом подков и старых ушибов, а эти смыкались воедино непрерывным простором без оттенков. Небо едва ли не побелело. Прогорит – таков был всеобщий вердикт. Может, капелька дождя перепадет, да и ладно, правда?

Заслону от солнца обрадовались. Дни оставались теплыми и влажными, по-прежнему превосходили определение, ходившее в народе, который не смог придумать ничего лучше: Жуть как давит. Давило и сверху, и некой близостью, какую не удавалось облечь в слова. Просто давило.

Анни звонила не каждый вечер. Поскольку договоренности не существовало – никакой договоренности, что звонок состоится назавтра в такое-то время, – каждый вечер напитывался напряжением, мы все ждали и играли в рассеянные шашки под вечери птичьих песен. Звонок обычно случался ближе к восьми, но по праву женства восемь могло быть и девятью, и десятью.

В первый вечер, когда Анни не позвонила, Суся тайком сходила проверить, исправен ли провод, и, накрутив ручку, дозвонилась к миссис Прендергаст (та тоже ждала), и когда миссис Прендергаст возникла на проводе, Суся выдала не просто корявую, а попросту увечную отговорку:

– Почему-то показалось, что звонили.

Мы сидели и ждали и ничего не говорили, но головы наши, словно иголка с ниткой, прошивала одна и та же мысль: Все ли в порядке с Анни?

Назавтра я отправился проверить. Доктор Трой был с ней, Отец Коффи стоял, пылая лицом, наверху лестницы.

– Надо молиться за нее, – молвил он.

Я тогда с признательностью ощутил оставшиеся во мне молитвы. Бывали времена в моей жизни, когда я чувствовал то же самое: благодаря тому, как сложились мои детство и образование, молитвы всегда были под рукой, и, наверное, мало есть таких судеб, в каких нет случаев, когда все, что есть под рукою, подтягиваешь к себе и за это держишься. Мы стояли вдвоем на площадке. Не разговаривали и не смотрели друг на друга, но молились – словно бы в бессловесном согласии.