пользуюсь платками, которые я привез с собой. Раз в десять дней стираю их в бане, и до сих пор они мне служили верой и правдой (часть уже изорвались и я их выбросил, речь идет о тех, которые еще могут быть использованы). Что касается посылаемых мне, то часть из них я дарил кое-кому (чаще всего уходящим на волю), а остальные лежат в мешке. Один служит мне для вытирания стекол[795], а остальные ждут своей очереди. Поскольку я вскоре буду жить на воле, то, верно, придется обратиться к запасам платков. Хоть вес их мал, но выбрасывать их было бы больно — тем более что это так много напоминает мне вас, дорогие мои. Но в сумме с другими вещами, которые тоже невозможно пока выбросить, делают мешок очень тяжелым (относительно моих слабых сил. Все же не молод [никак не решусь писать «старик»] и сердечник к тому же!). Чтобы не носиться с мешком (вернее, с мешками, — ведь кроме вещевого у меня есть и продуктовый мешок, о весе которого вы заботитесь весьма рьяно), я заказал себе маленькие саночки, которые я привяжу к мешку (наглухо, так сказать). Возить мне легко, а носить не могу.

Как видите, я и тут не могу обойтись без рационализаторских приспособлений.

Будьте здоровы, дорогие мои. Я буду часто и подробно о себе писать.

Крепко целую всех вас,

Моисей.

Суббота 19-го февраля 1955 г.[796]

Дорогие мои!

У меня пока ничего нового — я все еще в ожидании поездки. На всякий случай я решил вкратце повторить все то, что я писал вам неоднократно. Я актирован и судом досрочно освобожден. Это все соответствует постановлению надлежащих органов. Но в дальнейшем начинаются совершенно нелогичные последствия. Меня актируют как стойкого инвалида, болезни которого неизлечимы в наших условиях; с осени 1952 г. медкомиссия меня признала нетрудоспособным, а тут вдруг я оказываюсь инвалидом нетрудоспособным, но могущим себя обеспечить. На основании этой последней отметки меня на иждивение родных послать не могут (я могу сам себя обеспечить!), а должны послать либо в Красноярский край, либо в Карагандинскую область. Я уже писал вам, что решил выбрать Караганду. Если там придется задержаться некоторое время, то там легче будет доставать овощи, и там все же и теплее, и ближе к дому. Правда, говорят, что там ветры очень беспокойные, но люди живут ведь. Я надеюсь, что по приезде меня направят во ВТЭК[797] и там определят более правильно мое состояние.

Я от вас получил последнее письмо от 1-го февраля. Почему нет дальнейших писем? Я думаю, что вы не пишете, так как считаете, что я уже выехал отсюда. Мне, конечно, хочется знать, как вы живете, была ли ты, Сарра, в Москве, что нового?

Если вы действительно это время не писали — будет очень досадно. 17-го мы с Кивовичем телеграфировали в Киев. Из этой телеграммы вы могли заключить, что мы еще здесь. Думаю, что здесь задержимся не меньше, [чем на] неделю.

Я в некоторой растерянности. Это письмо вы получите в конце февраля. Может случиться, что мы тут задержимся и дольше. Я постараюсь телеграфно сообщить вам свой новый адрес, дабы перерыв у нас был бы возможно короче.

Пока мы не выехали, мы стараемся через 2–3 дня писать то вам, то Соне[798]. Всего хорошего, дорогие мои.

Ваш Моисей.

Письмо совершенно неудовлетворительное — не пишется. Не взыщите, откладывать не хотелось, и приходится мириться.

Целую Ваш Моисей.

Привет Кивовичу и Соне.

Воскресенье 27 февраля 1955 г.

Дорогие мои!

Уверен, что, когда получите настоящее письмо, вы уже успели получить живой привет от Кивовича. Вчера он, неожиданно для себя и для всех нас, выехал в Киев. Правда, он сделал оплошность. Дело в том, что по нашему освобождению в самом Киеве жить не разрешается, но в нескольких километрах от города — напр<имер>, ближайшая дачная местность — можно жить. Он же думал, что речь идет о расстоянии в 101 кил<ометр>[799]. Не сомневаюсь, что это недоразумение легко разрешится в Киеве.

Сегодня я с уверенностью могу сказать вам, дорогие мои, что в ближайшее время и я поеду в Киев. Никакой Караганды и пр<очих> мест мне не придется знать. Искусственно, вернее, бумажно, можно из меня сделать рабочего, как это делали со многими другими. Однако когда хозяйственные организации столкнулись с фактом, что им присылают людей актированных и к работе негодных, они отказались принять их. Будьте совершенно спокойны, дорогие мои. Мне этих добавочных трудностей больше не придется переносить.

Кивович расскажет вам, что я себя чувствую неплохо, стремлюсь все перенести максимально спокойно — коротко, я хочу, чтобы вы меня встретили в лучшем виде. Если мне придется ехать через Москву, то я не знаю, куда деться от поезда к поезду. По городу ходить мне будет неловко, т<а>к к<а>к мое верхнее одеяние (бушлат) хоть и теплый, но довольно грязный, лоснящийся, и мне будет неловко куда-нибудь заехать в таком виде. Если это возможно, то напишите Любе[800], чтобы она приехала на Киевский вокзал, где мы с ней и встретимся. Поезд наш приходит на Казанский вокзал, но так как может случиться, что поезд приходит на рассвете, то не стоит ей беспокоиться. До Киевского вокзала я доберусь на метро, там смогу ждать ее в условленный час. Это я пока пишу общо. Когда выяснится, что я еду, то в Тайшете узнаю точно время прихода поезда, и я вам сообщу телеграфно, вы же сообщите Любе, я ведь ее адреса не помню. Если ко времени получения этого письма от меня уже будет телеграмма, то сообразите, успеете ли вы послать в Москву письмо авиапочтой по адресу: почта — Киевский вокзал до востребования. В письме напишите, удобно ли мне позвонить Соломоновичу[801], Меносевне[802]. Если да — то сообщите мне номера <их> телефонов.

Не вздумай, Сарунька, ездить в Москву встречать меня — ты, кажется, об этом писала в каком-то письме. Мне очень хочется с тобой повидаться возможно скорее, но тратиться на поездку в Москву нельзя вам. До сентября — до начала учебного года — я работы, вероятно, иметь не буду, во всяком случае, постоянной работы, и нам будет нелегко. Кое-что придется потратить на одежду, и поэтому нецелесообразно делать излишние расходы.

Последнее письмо от вас я получил от седьмого февраля. Каждый день хожу спрашивать, и — увы — письма нет. Неужели не писали больше?