– Ково созывают-то?! – кричит Иван.

– Всех! – уже отъезжая, отзывается ратный. Иван, ругнувшись, возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся рукою зажигает огарок свечи о лампаду.

– Собирайся! – говорит Иван. – И туши все! Икону забираем с собой. Тута ничего не оставляй. И лампадку тоже! Масло вылей из ней! Да куда-куда? На пол!! – взрывается он. – Тута все огнем пожгут!

– И сена, – обреченно стонет Проша.

– И сена пожгут! – безразлично, как о чужом, отвечает Иван. Он уже собран, деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он предпочитает не думать. Затягивает пояс. Икону, завернутую в плат, сует за пазуху. – Кажись, все!

– Вота ишо! – Проха достает медную, посеребренную узорную братину[105]и две чарки.

– Как забыли? – гневает на себя Иван. – Засунь в торока[106]!

Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене… Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на поясе. Во хлеву вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто… А! Зло машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного дома. В сумерках зимней ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.

Василий сейчас в Орде, и большой вопрос – сумеет ли он выбраться оттуда и, главное, добраться до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только осенью, успел или нет? Об «Иване Иваныче», о сыне своем, Федоров старался не думать. В Кремнике было полно народу, ржали кони, возчики ругались тихо и зло, миряне, монахи, торговые гости в сопровождении огромных груженных товаром возов тянулись во все ворота крепости. Мотался огонь в смоляных бочках, хрустел и хрустел снег, плакали дети. Кто-то в боярском платье промчал на коне, расталкивая народ и поминутно вздымая плеть. Иван сперва разыскал своих, убедился, что они добрались до места, что печь уже затоплена, тут же распорядил заносить дрова внутрь дома, на что поставил Прошу. Прикинул количество сена и овса, холодно рассудив, что ежели Едигей задержится, придется резать коней, и чуя, что не скоро уже воротит сюда, порысил к теремам, к молодечной, где надеялся застать своих молодцов. Во тьме улицы и площадь, все копошилось народом. Надрывно заревела вдруг над ухом корова, едва не испугав коня. Какие-то люди, с узлами и детьми, сидели, лежали прямо на снегу, и вчуже страшно было представить, что будет через несколько часов, ежели беженцев не пустят хотя в подклет какого-ни-то боярского терема!

И над самою головой, в промороженной ледяной вышине, недоступной для смертных, сапфировая россыпь голубых звезд.

В теремах творилось несусветное. Владимир Андреич своею волей распорядил принимать всех беженок с детями в княжеские терема. Из поварни валили дым и пар. В молодечной стояли гам и звяк. Разбирали оружие, сбитые наспех дружины расходились по стенам, Федоров не без труда обнаружил своих и понял – спорить не прихолось. Владимир Андреич топал сапогами, ругался, кричал и рычал медведем:

– Немедля, враз! Готовьте смолу! Все тюфяки на стены! Где порох? Все бери! (это кому-то) Посады, как подойдут, надобно сжечь!

Услышав последнее, Иван аж сжал челюсти. Все-таки надея была – не тронут, минует стороной! Ну, пограбят, ну, сено разволочат по двору! – думал так, пока не услышал князя-воеводу и не понял, что тот непременно так и сделает. Да и сам, будучи на месте князя Владимира, предложил бы то же самое… И все-таки! До боли, до дрожи в ногах стало жаль родного дома!

– Пойдешь к часозвоне! Тамо и у ворот разоставишь своих людей! – сказал Владимир Андреич и, охмурев ликом, присовокупил: – Люди бегут в Кремник, а тати тем часом начали грабить посад! Пропускай сюда с рассмотрением!

Из утра Иван, разоставив по-годному людей и снарядив единую пищаль, выданную ему в оружейной, приказал опустить мост и сам, с двумя кметями, выехал в дозор. Улицы были пусты. На той стороне Неглинной, за оградой купеческого дома, приметили двух шишей, которые, завидя комонных, тотчас пустились наутек. Он нарочито проехал мимо родного дома, глянув поверх ограды. И вчуже, и странно было видеть родной терем охладелым, без привычной струи дыма из дымника. Сюда, кажись, еще не залезали. Иван придержал коня – спешиться, глянуть? Не стал. Чего травить сердце попусту! Татар все еще не было. Но когда уже, огибая город, приблизили к Богоявлению, встречу попались сани, которые волокла из последних сил тощая лошаденка. В санях мотались головы детей. Мужик с испытым лицом, в клокастой сивой бороде, прокричал: «В Коломенском уже!» Иван остановил коня, глядя, как вихляющие на ходу сани близят к Фроловским воротам Кремника. Прикинул – пора зажигать!

По возвращении его тотчас позвали к Владимиру Андреичу. Воевода, не спавший ночь, тоже спал с лица, глубокая морщина перерезала лоб.

– Как мыслишь? – вопросил.

– Пора! – ответил Иван, дернув плечом. – Татары посад займут, и зажечи не можно будет!

– Твой-то дом за Неглинкой? – тяжело глянув ему в очи, вопросил воевода. Посопел. Вопросил еще: – Своих-то привез?

– В Кремнике, – отмолвил Иван. – И добро закопал, ведал, что будут жечь, не мы, так они!

Князь-воевода опять посопел, покивал головой, сгорбился под распахнутою шубой… Разговор шел в молодечной палате дворца, в этот час почти пустынной. И князь сидел у стола, сплошь заложенного бердышами, рогатинами, топорами, тулами и колчанами, шеломами и кольчугами, приготовленными для тех ратных, кто еще придет или пробьется в Кремник в эти «предсмертные» часы.

– Не сдадим города? – строго спросил Иван.

Владимир поднял тяжелые глаза. Борода дрогнула в хмурой улыбке:

– Пущай прежде меня убьют! – высказал. И добавил хмуро, понизив взгляд: – Ослаб народ! Пополошились вси! Бегут и бегут! Города сдают без боя! Переяслав горит! Часу не стояли, дернули в бег!

– А князь?

– Василий? Быват, на Костроме! А пока ни вести, ни навести! – И добавил ворчливо: – С Софьей, со всеми… С детьми… Не догнали бы только!

И оба подумали об этом: к воротам Кремника татары подводят связанного Василия. Угрожая убить, требуют отворить город. Владимир даже головой потряс, прихмуря глаза. Промолчали.

– Одна надея на Господа! – домолвил князь-воевода и встал. Выпрямил стан. – Ты иди! – сказал тяжело, медведем, волоча полы бобрового опашня по изгвазданным тесовым половицам молодечной, пошел к выходу.

На стены полезет сейчас, ратных проверять!

Когда, маленькие издали, под городом показались всадники в островерхих малахаях, на низкорослых степных конях, посад уже пылал в разных концах, а московляне, теснясь на стенах, стоном и воплями провожали гибель родных жилищ. Пламень ярился, взмывал, плясал в вышине, дрань и солома, сорванные с крыш огненнем вихрем, словно стая черных птиц, плавала в воздухе, косо падая вниз, дымными огненными струями, и поджигая новые дома. Снежные шапки с шипением сползали с кровель, рушились вниз, в пламя, что, угасая на недолгие мгновения, вновь взмывало ввысь с гулом и громом. А ряды татарского конного войска позадь огня все густели и густели, обскакивая город, и с безопасного расстояния пуская в Кремник редкие стрелы.