Зулу и ее дочь втянули в чужую игру. Их умело двигали, как пешек. Двигали люди, считающие, вероятно, что служат высшей цели. Можно теперь до конца жизни гадать, был тайным организатором Енох, или Солли Песадор, или Эл Шепард, или даже – неприятная мысль – Корваллис Кавасаки. А может быть, Плутон исподволь вел невероятно хитрую игру. В любом случае это не важно. Итог один. Процесс работает. И Енох в присутствии всех значимых людей минуту назад произнес вслух то, что многие думали и раньше: отключить Процесс сейчас значило бы совершить убийство.

26

Кружение сухих листьев глубоко его проняло и приковало его внимание до тех пор, пока не кончилось – то есть пока последние листья не унесло, так что остались только зеленая трава и бурые ветви. Сознание не могло от этого отрешиться. Сухое и мертвое были идеями, пришедшими ему на ум, хотя он плохо понимал, как что-то может быть сухим, и совсем не понимал, что значит «мертвое».

Когда он бродил по парку и прохаживался взад-вперед по улице, нащупывая в себе более сильные сигналы, на землю начало падать что-то новое вроде листьев. Только листья эти падали не с веток. И были не красные. И гораздо меньше. Впервые за много дней он обратил взгляд на пространство над деревьями, где прошлый раз, когда он смотрел, был только хаос. Теперь там была тусклая белизна. Из нее падали листочки более яркой белизны. Сперва немного, затем в количествах, затмивших число красных листьев. Они ложились между зелеными листиками, составлявшими землю, скапливались и закрывали стебельки, как прежде красные листья закрывали стволы деревьев. Со временем их насыпалось столько, что зелень полностью исчезла из виду и земля стала белой. Все теперь было совсем иное, чем в начале. Однако он поборол страх, что красная красота не вернется.

Много дней он смотрел вдоль улицы, разглядывая форму ветвей на белом фоне. По ночам он смотрел в небо – иногда это была просто серая мгла, из которой сыпали новые белые хлопья. А иногда оно бывало черным, украшенным яркими точечками света. Когда он впервые их приметил, они были разбросаны как попало, что напомнило ему хаос и потому огорчило. Однако при более долгом рассмотрении он начал различать формы в расположении звезд, как эоны назад увидел возникающий из хаоса лист. Чем дольше он смотрел на звезды, тем более четкими и совершенными становились формы – звезды выстраивались на небе как лучше. Впрочем, он не знал, что это за формы. В его мире были только формы деревьев и листьев. Фигуры на небе при всей их красоте не походили ни на то, ни на другое.

Иногда белый листочек ложился на темное дерево, и тогда его можно было внимательно рассмотреть. Поначалу и стволы, и белые листочки были простые, невыразительные, но он знал, что это еще одно, требующее улучшения. Пристально глядя на них, он вызвал бо́льшую сложность. На гладком стволе появились борозды и длинные бугорки. Белый листочек выпустил шесть лучей одинаковой формы; все они ветвились, как дерево или жилки у листа.

Кружащие сухие листья уже не занимали его мысли постоянно, а превратились в воспоминание. Теперь, когда подножие деревьев было голым, очевидна стала простота его формы, и он видел в этом неправильность. Она не смущала раньше, когда его завораживала алая красота, но теперь он увидел сложные формы совместного кружения листьев и узоры звезд в ночном небе, и ему не нравилось, что сама земля такая плоская. Поэтому он ненадолго растворил адамант в хаосе, поднял парк, заставил улицу подниматься к парку, а лес – спускаться с другой стороны. Улица была слишком прямая, и он разрешил ей изгибаться туда-сюда. Склон с лесом он усложнил и усовершенствовал, придав ему выступы и прогибы, как на поверхности листа, когда тот бурел и переставал быть плоским. Тем же образом он нанес на землю бороздки и соединил их подобно жилкам у листа. Добившись формы, которая ему нравилась, он закрепил ее, вновь превратив все в адамант. Теперь, глядя из парка, он видел, как улица вьется вниз, а в другой стороне видел белую землю леса, исчерченную бесчисленными ветвями. Местами она вздымалась, а местами ныряла в ямы, пробитые в ее плоти.

Что-то ему подсказывало: пора вернуть улице, парку и лесу их первоначальную форму (только более совершенную). Как и прежде с листьями, он не знал, как убрать глубокий снег (этим словом он нарек белые хлопья). Но однажды он заметил, что с неба уже довольно давно ничего не падает, а стволы закрыты снегом на меньшую высоту. Проглянула земля – поначалу кое-где, а потом снега не осталось вовсе.

Он поглядел на лес и услышал звук, похожий на хаос. На миг он испугался, что все построенное рушится. Однако, спустившись в лес проверить, он обнаружил, что растаявший снег убегает по жилкам в земле. Поначалу снег бежал прямо и шипел на него. Он почувствовал тут неправильность и занялся ею: сделал так, чтобы жидкий снег закручивался и менял направление, как ветер, уносивший листья, только заметнее и громче. И когда он это улучшил, громкость стала не глупым шипением хаоса, а приятным журчанием.

Земля вся была черным адамантом, словно память о зелени изгладилась, но постепенно возвращала свой цвет: крохотные листочки возникали по новой. На ветках появились листья побольше, сперва красные, пока он не почувствовал, что это ошибка. Поначалу им положено быть зелеными. Итак, время белого и черного сменилось временем, когда почти все зеленое. Однажды, когда все выглядело необычно ярким, он посмотрел в небо и увидел сияющий круг, а после заметил, что тот скользит по плавной дуге. Он откуда-то знал, что это правильно, а позже обнаружил в памяти «солнце». Со временем появилась и луна.

Зеленое время привело к изменению цвета листьев, и однажды он с удовольствием, даже с торжеством, глянул на улицу из парка и увидел все ровно таким, как в начале, только проработанное куда совершеннее. «Времена года» были постепенными изменениями цвета и формы места. И он знал: пройдя круг, это будет повторяться снова и снова, не требуя от него работы или исправлений. Просто из желания удостовериться он, почти ничего не исправляя, пронаблюдал, как листья снова опали, составив красное озеро, побурели и улетели по ветру, сменившись снегом, а после зеленью. Времен года было четыре. И годом назывались они все вместе.

Он провел несколько годовых циклов, наблюдая и улучшая по мере надобности. Все времена года были красивы и приятны по-своему, все перемены было более или менее интересно наблюдать, но сильнее других его бередило – рождало тягу, которую он не мог утолить, – кружение сухих листьев в начале зимы.

В один год, когда деревья покраснели, он заметил первый падающий на землю осенний лист. Незримый ветерок качал лист и переворачивал, и тот же ветерок колыхал ветки деревьев. Он спустился из парка и пошел по улице к листу, чтобы его осмотреть. То был особенно яркий экземпляр, еще не потемневший от времени, с лучисто-желтыми прожилками.

Тут с ним случилось нечто плохое: проблеск восстающего хаоса, будто порвалась самая ткань, сотканная и усовершенствованная такими трудами, и в прореху выглянула старая, менее проработанная ее версия: не прекрасный лист, но кусок хаоса с единичными вкраплениями красного. Такой степени недосформированности он не видел уже много дней и лет; она напомнила время в самом начале, эоны хаоса, когда он мучительно цеплялся за единственное красное пятнышко. Он в смятении отпрянул и вернулся по улице в парк. Отсюда, с высоты, он мог смотреть на красный лист, одиноко лежащий средь зеленой травы, и обдумывать увиденное. Приближаться к листу не хотелось. Со временем, впрочем, он устыдился своего страха. Разве не он вызвал это все из хаоса? Разве не может совершить то же заново? Что, если это знак неправильности сотворенного? Не лучше ли проверить и, если надо, внести поправки? Так что он вновь спустился осмотреть лист. Это был просто лист. Без всякой неправильности. И тем не менее вблизи листа ощущалось нечто куда менее совершенное, такое грубое и низкое, что не обладало зримой формой; оно видело все неправильно и пыталось утянуть лист на свой уровень – уровень, на котором он сам когда-то существовал.