Это мучило его какое-то время, прежде чем пришло внезапное понимание: есть другой, как он. Или, вернее, как он прежний.

Он был не один.

Могли существовать – существовали – другие, независимо испытывающие то, что он испытал давным-давно. Один из них проник сюда.

Мысль, что могут существовать ему подобные и они способны обитать в его мире, никогда не посещала его за все время, что он пребывал в сознании. Она повлекла долгие раздумья в парке. Как и другие откровения, приходившие ему за эоны, оно было ошеломляющее и в то же время смутно знакомое. Ну конечно, должны быть другие. Если лист, извлеченный из хаоса, оказался со временем лишь первым в числе многих – подобных, но не таких же, если то же подтвердилось с деревьями и снежинками, то как же ему не быть лишь первым образцом, по которому могут существовать другие? Может, другие столь же несметны, как листья и снежинки.

Все это он понял и огорчился. Ему было неприятно, что, когда он спустился в парк полюбоваться идеальным листом, его ощущения нарушило, испортило грубое восприятие другого. Ему хотелось выбросить эту мерзость, сделать так, чтобы ее не стало. Однако эта мысль направила его раздумья в странное русло. Сравнение себя с одним листом или одной снежинкой вело к тревоге – худшей, чем все, что он испытал с тех пор, как парализованный долгие эоны лежал в волнах хаоса. Уже много лет листья возникали для того лишь, чтобы упасть, высохнуть и улететь, когда придет их срок. Так же и снежинки ложились на землю для того лишь, чтобы растаять, слиться и утечь по прогибам леса. Одна снежинка мягчела, сливалась с другой, множество их становилось струйками в парке. Струйки соединялись в развилках, составляя ручьи, ручьи становились рекой. Все происходило для того, чтобы наступило следующее время года. Он никогда не задавался вопросом, куда улетают листья и что с ними происходит или куда утекает река. Такие мысли были праздными и его не касались. Но если считать себя одним листом на дереве или одним деревом в лесу, если признать, что другие такие же могут поселиться рядом, то ради полноты, совершенства и правильности всего надо задуматься, должны ли он и другие такие же со временем опасть и улететь по ветру либо растаять и утечь неведомо куда.

Раздумья не пришли к определенному выводу, однако по прошествии многих ночей и дней привели его к пониманию, что надо придать себе форму и одеть ее границей, дабы по одну сторону был он, а по другую – не-он. Примерно как деревья одеты корой. Он приступил к задаче, однако поначалу не знал, какой должна быть форма. Он мог бы стать деревом, но чувствовал, что это неправильно. Деревья – то, на что он смотрит, не он сам.

Однажды ночью он глядел на звезды. Какое-то время назад они, отчасти сами собой, отчасти от его праздных раздумий, приняли формы, отличные от формы деревьев, но какой-то не вполне понятной природы. Ему подумалось, что это своего рода знак. Своей формой они подсказывали, в какую форму он может себя облечь. Он перепробовал разные: длинную изогнутую, приземистую многоногую и стоящую прямо, с головой наверху, где происходит слышание и видение, а также ответвлениями снизу, пригодными для разных целей. Эта форма ощущалась как правильная. Он трудился над ней все дни, пока падали листья. Теперь стало ясно, что эта форма изначально подразумевалась в том, как он двигался и ощущал. Что такое улица, если не то, по чему он может ходить? Для ходьбы нужны ноги. Давняя привычка смотреть на опавшие листья подсказывала, что он смотрит откуда-то над землей, но ниже веток, с которых падают листья. Это вполне согласовывалось с наличием головы, расположенной несколько выше ног. Листья можно было хватать из воздуха и удерживать для осмотра отростками, крепящимися под головой. На концах их были площадки для укладывания листьев. От концов этих площадок отходили отростки поменьше и потоньше, чтобы трогать снежинки. Их можно было заворачивать внутрь, как заворачиваются кончики высыхающего листа. Только они не съеживались и не умирали, когда завернутся; их можно было развернуть, когда хочется.

Налетели осенние ветры и закружили сухие листья. Он чувствовал, что приятно двигаться так, и потому изменил свою форму: добавил еще пару отростков, формой примерно как листья. Они умели ловить ветер и давали ему свободу взмыть над землей, кружить вместе с листьями в воздухе. Кружа, он чувствовал вокруг других, они носились точно сухие листья, подхваченные холодным сухим ветром, неспособные освоить самостоятельное движение, как сумел он.

Теперь он понимал, почему кружение сухих листьев заворожило его с первого раза: это то, что происходит с подобными ему, когда они не могут ничего другого.

Когда они только что попали в это место.

Когда они только что умерли.

Он – мертвый.

27

У математиков Зелрек-Аалберг славился фрактальной трещиной в полу, но правоведов он занимал своим юридическими статусом и суверенностью. Если изложить очень длинную историю вкратце, Зет-А отличался от других княжеств некоторыми особенностями своего перехода из рук в руки в поворотные моменты истории на протяжении последней тысячи лет. В итоге получилось ни то ни се, как Джерси, Гернси и остров Мэн. Он никогда формально не входил в состав Нидерландов или Бельгии – скорее по недосмотру, чем в результате политического решения. Его не включили в договор, потому что у писца закончилось место на пергаменте и тот решил обойтись без одного названия. И до последнего времени это никого не волновало. Из разговора с Енохом Роотом, связанным с Зет-А древними семейными узами и знающим все подробности, Эл Шепард как-то узнал об особом статусе Зелрек-Аалберга и засадил полк медиевистов и адвокатов распутывать частности. Он скупил всю недвижимость в границах княжества и упрочил свое положение настолько, что счел возможным чеканить собственную монету (только цифровую) и выдавать паспорта.

Десять лет назад он сидел в угловой кабинке той самой таверны, на зелрек-аалбергской стороне трещины, когда бельгийская полиция, действуя совместно с Интерполом, явилась арестовать его по подозрению в организации Моавского фейка.

Плечом к плечу по всей длине трещины стояли члены зелрек-аалбергской службы безопасности: американские наемники со штурмовыми винтовками. Бар за их спинами был плотно набит адвокатами, друзьями Эла и прессой. Все они в атмосфере, которую можно назвать праздничной, наблюдали, как Синджин Керр, лорд-канцлер Зелрек-Аалберга, напоминает бельгийским полицейским, что те не имеют власти по другую сторону трещины и в случае необходимости для охраны границы будет применена сила.

Бельгийцы отступили. И бельгийские, и голландские органы правопорядка дали понять: если Эл переступит трещину, его арестуют.

После того дня Эл ни разу не покинул свою страну размером с крикетный овал. Другой мог бы замонетизировать ее до смерти, застроить небоскребами, поставить вдоль всей фрактальной границы киоски с фейерверками, каннабисом и сувениркой, но Эл почти ничего в стране не менял. Это по-прежнему были милые фахверковые домики и огороды. Он сократил службу безопасности; теперь границу патрулировала горстка пожилых охранников, и если они были вооружены, то тщательно это скрывали. Все помещения за белеными стенами занимали его сотрудники. Ходили слухи о туннелях. Однако на сегодня персонал Эла состоял преимущественно из его врачей, юристов и бухгалтеров. Ситуация была патовая. По большинству обвинений, которые могли предъявить ему в связи с Моавом, истек срок давности. Он неоднократно заявлял, что готов потратить на свою защиту все до последнего цента. И все понимали, что в случае суда он либо не доживет до вынесения приговора, либо будет в таком ментальном состоянии, что приговор отменят по соображениям гуманности. Эл оставался дома и «путешествовал» по миру с помощью роботов удаленного присутствия, отключая им лица, чтобы никто его не «увидел». Он стал своего рода Человеком в железной маске.