– Да ерунду всякую, – засмеялся Лобанов.

– Боги, – сказала Тзана назидательно, – даруют победу тем, в ком есть любовь, и обходят своей милостью ненавидящих.

– Твои бы слова – да богу в уши, – вздохнул принцип.

2

С голубым цветом в этом мире был перебор – океан лазури разливался вокруг, катился с востока плавными валами, а вверху пронзительно синело небо, бирюзовой шторкой задергивая мир богов.

Ород Косой несколько успокоился со вчерашнего дня, но нетерпение его росло и нервы натягивались.

Неудачу с пиратами он пережил, хотя до сих пор воспоминания о провале доводило его до корчей.

Целую неделю он метался по палубе, по каюте, прикидывая, не потерял ли след, не зря ли громада лоу-чуаня расталкивает синие волны? И вот – удача! Проклятые фромены попались. Вон они, пупырышком выделяются на западе. Но как же медлителен лоу-чуань!

Зато какая мощь, какая необоримость.

Ород прошелся по верхней площадке огромной трехэтажной надстройки. Это была настоящая деревянная крепость, рубленная из ели. Она занимала почти всю палубу лоу-чуаня, оставляя узкие проходы вдоль бортов, а также корму и нос, откуда «росли» высокие мачты.

В каждом из этажей имелся ряд узких окон, запираемых щитами. Нынче щиты были подняты, пропуская вовнутрь свет и воздух. Но, если потребуется, их можно захлопнуть. И снова открыть, чтобы из тяжелых станковых арбалетов, напоминающих фроменские «скорпионы», обстрелять вражеский корабль.

На верхней площадке тоже есть чем угостить неприятеля – четыре катапульты дожидаются своего часа. Вот снаряды, а вот жаровни, где перед боем разводят огонь – прокаливать ядра или поджигать горшки с зажигательной смесью.

Ород боязливо подошел к самому краю, огражденному зубчатым парапетом – близость пучины пугала его. Он до дрожи боялся моря. Горные пропасти его не страшили, но эта бездна, эта ужасающая пучина… Каких кошмарных чудовищ скрывает обливная голубизна? Какой овеществленный ужас подымается с мрачных глубин? Нет, океан – не для кочевника!

Зачем-то он потрогал гладко оструганное бревно с громадным бронзовым наконечником, смахивающим на клык. Это не простое бревнышко, оно тут наподобие фроменского мостика-«корвуса». Только «корвус» затем нужен, чтобы упасть на палубу чужого корабля, закогтиться, и пускай бойцы с ревом ринутся на абордаж, а у ханьцев все наоборот – не любят они абордажных драк. И эти бревнышки, длиною в тридцать локтей, поднятые по три с каждого борта, именно для того и приспособлены, чтобы грянуть о палубу неприятеля и удерживать корабль на дистанции, не позволяя врагу броситься в бой. Зато со своей стороны можно вести обстрел, находясь в наилучшем положении – свысока, под защитой стен… Стреляй себе да стреляй.

Ород оскалился. Когда же наступит этот долгожданный, выстраданный момент?! Когда он испустит стон удовольствия, поражая проклятых фроменов?!

Ветер упруго наседал с правого борта, выгибая жесткие паруса – ша-чуань шел с небольшим креном, зато вода так и журчала, расступаясь перед затупленным носом.

Солнце, воздух и океан сделали свое дело – Сергий и его команда загорели снаружи и совершенно успокоились внутри. Не было больше спешки, не от кого стало убегать, да и не числили они больше себя в беглецах – римляне возвращались домой, а ханьцы надеялись найти для себя новый дом.

В пути все передружились – драгоценное чувство товарищества испытывал каждый, ибо за плечами были опасности и тревоги, угрозы, пережитые, переборенные сообща. Они собрались вместе не по своей воле, судьба свела их по неизреченной, замысловатой логике провидения.

Сергий иной раз приходил в полнейшее изумление, наблюдая сцены корабельной жизни. Римский консул болтал с Чжугэ Ляном о драконах, мирно попивая чаек; сыновья доктора сидели втроем с Эдиком, обучая преторианца азам плетения снастей; Искандер вел нескончаемые беседы с «триадой», Тзана обучала кормчего латыни, ликторы ей подсказывали, а Гефестай по собственному желанию не отлучался от своей ненаглядной Давашфари.

Подобное состояние душ выглядело небывалым, тутошние реалии чрезвычайно редко сводили вместе представителей, по сути, различных цивилизаций. Запад с Востоком вместе…

На закате тринадцатого дня Сергий сменился с вахты и прошел на нос, где маячила одинокая фигура Юй Цзи. Благодушествуя, Лобанов брякнул:

– Как жизнь?

– Я радоваться, – выговорил кормчий. С трудом, но выговорил.

Изумленный Сергий нескоро пришел в себя, а когда вернулся туда, откуда вышел, сказал уважительно:

– А ты хороший ученик! И чему ты радуешься?

Юй Цзи покивал, напряженно вслушиваясь в чужую речь. Лицо его разгладилось, просветлело.

– Я мечтать, – измолвил он, – я хотеть. Очень-очень. Переплыть… это… – кормщик обвел рукою гаснущие горизонты.

– Океан, – подсказал Лобанов.

– Вспомнить! Да-да! Океан… Я хотеть… видеть, ходить, трогать… там! – Юй Цзи указал на запад. – Хотеть познавать… знать, сказать… нет… говорить люди там.

– Говорить с людьми.

– Да-да! Говорить с людьми… Я радоваться – мир большой, очень большой!

– Эт-точно… Я радоваться тоже.

А вокруг пластался океан, бесконечный и безмятежный. Он катил свои валы, как делал это миллиард лет назад, и будет катить еще миллиард зим и весен. Что ему искорка человеческой жизни? Вон, целая скорлупка с этими искорками, окрещенная «Чжэнь-дань», плывет над глубинами. Что стоит задуть искорки, затушить и принять в лоно пучины? А те все тлеют, все длят мгновения своих жизней, не задумываясь о тщете всего сущего, и о вечности, с которой сольются миг спустя…

К концу второй недели плавания показалась земля. Это была Синхаладвипа или просто Синхала. Арабы выговаривали так – Серендиб. Ханьцы – Сыченбу. А будущие европейцы исковеркают слово на свой манер, произнося «Цейлон».

Отвыкший от красот суши, Лобанов жадно вглядывался в желтую полосу пляжа за пенной белизной прибойных волн, в гибкие силуэты перистых пальм, клонящихся навстречу океану. С суши донеслись ароматы прели и тяжкий дух невиданных цветов, запахи горьковатые и сладкие, терпкие и будоражащие.

Ша-чуань осторожно обогнул коралловый островок, скалящий над волнами ноздреватые бугры, красные от водорослей, и вошел в укромную бухту. Дугою вдоль пляжа шла пристань, ее причалы выдавались, как редкие зубчики на расческе. По меркам времени – большой порт, однако кораблей в бухте насчитывалось всего три, не считая «Чжэнь-дань».

– Зима приходить, – сказал кормчий, – появляться много корабли! Зима еще не приходить. Рано.

Название города-порта он еле выговорил – Махатиттха.

Джонка подошла к причалу, и Гефестай ловко перепрыгнул через борт, прихватывая с собой носовой швартов. А тут и местный народ появился, набежал толпой коричневых от загара босяков и в десять рук поймал причальный канат с кормы.