Он летел сквозь кромешную тьму осенних улиц, не понимая, куда делась Северина.

Она исчезла в мгновенье ока. Ее не было.

Иван остановился. Надо было понять, куда он бежит. Может, вообще в противоположном направлении.

– Северина! – позвал он. – Я здесь.

Он прислушался. Ответа не было. Только дождь тихо стучал по листьям.

И так же тихо, так же природно послышалось Ивану дыхание. Даже не дыхание, а один только легкий выдох. Он донесся из-за раскидистого куста, росшего у дороги.

Иван бросился к кусту. Это был бересклет. Он был усыпан темными ягодами и блестящими дождевыми каплями.

Северина сидела под ним на земле. Как раз когда Иван присел перед нею на корточки, она стала медленно заваливаться назад. Если бы он не подхватил ее под спину, она исчезла, утонула бы в ветках бересклета.

Иван поднялся, держа ее на руках. Светлые длинные пряди ее волос потемнели, прилипли ко лбу, к щекам. Он отвел их губами: руки были заняты. Лицо Северины, и всегда-то матовое, сейчас было белым совершенно. Если бы Иван не чувствовал, как бьется ее сердце у его груди, то подумал бы, что она мертвая.

– Северина… – снова позвал он. – Что с тобой?

Ее ресницы дрогнули, но не приоткрылись. Он видел, что ей не хватает сил на то, чтобы открыть глаза. Ее непрочность, уязвимость была пугающе очевидна.

Иван прижал ее к себе так сильно, что, может, ей стало даже больно. Да, наверное, – по ее лицу пробежала волна боли, и она приоткрыла глаза. Иван вздохнул с некоторым облегчением.

– Ну что ты? – Он коснулся губами ее лба. – Холодная как ледышка. Испугалась?

Ее губы дрогнули. Кажется, у нее просто не было сил говорить.

Иван вспомнил, что у него в машине есть термос. Чай в нем был сладкий и, может, даже еще горячий. Он так этому обрадовался, что глупо воскликнул:

– Отлично! Пойдем.

И пошел по тротуару вдоль тяжелых, как комоды, старых купеческих домов, крепко прижимая к себе Северину.

– Я думаю, теперь вам надо меня оставить.

– Да? – усмехнулся Иван. – И почему же?

– Потому что он сказал правду.

– Кто?

– Алексей. Мастер участка. Тот человек, с которым вы дрались.

– Почему ты опять меня на «вы» зовешь?

– Потому что вам теперь лучше меня оставить.

– А тебе? Тебе что теперь лучше?

– Это неважно.

– Это важно!

Иван наконец разозлился: ему надоел этот потусторонний разговор. Он стоял перед Севериной, а она сидела на заднем сиденье его машины, опустив ноги в открытую дверцу, и судорожно сжимала тонкими пальцами плед у себя под горлом. Он сам завернул ее в этот плед и сам влил в нее порциями весь горячий сладкий чай из термоса. От тепла внутри и снаружи Северина пришла в себя. И ее нынешнее оцепенение было, слава богу, уже не физическим, это Иван видел.

– Ведь вы были не первым моим мужчиной. Вы не могли этого не заметить, – сказала она, наконец поднимая на него глаза.

Слезы стояли в ее глазах как линзы.

– Не знаю, заметила ты или нет, – усмехнулся он, – но ты тоже была не первой моей женщиной.

– Это разные вещи.

– Ты, я смотрю, не феминистка.

– Я совсем его не любила. Но уступила ему. Это грех.

– Ты так религиозна?

– Нет. Но религиозность здесь ни при чем. Нельзя быть с человеком, которого не любишь. И даже то, что вскоре я этому ужаснулась, не может служить мне оправданием. Почему вы на меня так смотрите? – тихо спросила она.

– Я слушаю. Мне страшно нравится, как ты говоришь.

– Я не могу говорить по-другому. Я пыталась, но у меня не получается.

– И не надо. Мне нравится, как ты говоришь, – повторил Иван. И объяснил: – Большинство людей или просто передают информацию – ну вот как я, например, – или издают какие-то убогие звуки. Слушать скучно и тех и других.

– Вас не скучно слушать. Но вы не должны уходить от главного. Вам не надо меня жалеть.

– Я тебя не жалею. – Иван присел на корточки перед открытой дверью машины. – Я тебя люблю.

Северина тихо ахнула. Руки у нее опустились, и плед сразу же упал с ее плеч. Плечи были голые, потому что, прежде чем завернуть ее в этот плед, Иван снял с нее мокрую одежду.

Эти тоненькие, бестелесные плечи возбуждали его так, что скулы сводило! Он с трудом сдержал какой-то звериный рык, увидев их. Иван не понимал, как сочетается в нем любовь, от которой вздрагивает и бьется у горла сердце, с таким вот бешеным вожделением.

«Как-как… Как в любом мужчине».

Это была последняя связная, оценочная мысль, которая мелькнула у него в голове.

Он подтянул Северину к себе, одновременно дергая за рычаг, с помощью которого раскладывались сиденья. Спасибо японскому автопрому – в его машине это можно было сделать одним движением, и места образовывалось много. Иван лег, да что там лег, просто упал на Северину. Может, он слишком сильно придавил ее своим телом, но она не вскрикнула, не вздрогнула – она обняла его так, словно вздохнула. Ногами обняла, руками, всем телом, и не телом только – всей собою.

– Милая ты моя… – задыхаясь, шепнул он. – Моя желанная…

Он никогда не произносил таких слов. Они вырвались из такой глубины его существа, где уже и не слова, наверное, были, а явления другого порядка. Высшего порядка.

…Когда Иван открыл глаза, ему показалось, что он умер. Нет, не умер, конечно: если бы смерть была таким счастьем, то все только и стремились бы умереть. Но тишина вокруг стояла такая, какой он не слышал никогда в жизни. Или нельзя слышать тишину?

Он зажмурился и засмеялся. Потом глянул вниз, на светлую Северинину макушку. Ее голова лежала у него на груди.

– Испугал тебя? – тихо спросил он.

– Нет. – Она не оторвала голову от его груди, но повернулась так, чтобы видеть его лицо. – Я слишком сильно тебя люблю, чтобы испугаться тебя. Я могу испугаться только за тебя.

– За меня не надо, – улыбнулся он. – Я хорошо приспособлен к жизни.

– Я так не думаю. Ты многое умеешь, я уверена. Но твое сердце не защищено.

Как ни нравилась Ивану ее речь, но иногда она приводила его в оторопь. Вот как сейчас.

– Ну, не знаю… – пробормотал он. И поспешно спросил: – Не душно тебе?

Ему хотелось увести ее от разговора о таких неловких вещах, как защищенность или незащищенность его сердца. Ну что это за разговор, в самом деле! Но и душно ему было все-таки тоже, да и тесно. Они чуть не расколошматили машину, забывшись любовью после долгой разлуки.