Раньше я часто раздражал людей тем, что извинялся по поводу и без[82]. Когда я чувствовал, что сплоховал, у меня срабатывал инстинкт признаться и попросить прощения. Однако в тех случаях, когда извинения действительно были к месту, мои слова, как ни странно, лишь распаляли моего собеседника, и я решительно не понимал, почему.

– Ты вечно говоришь о ком-то другом! – сказала мне та знакомая. – Обязательно всегда находится кто-нибудь, от чьей музыки ты без ума, кто-нибудь, смешнее кого ты еще никогда и никого не встречал, кто-нибудь, кто рассказал тебе самую интересную историю в твоей жизни. Я себя из-за этого чувствую скучной и никому не нужной дурой!

В принципе, ее обвинения были вполне обоснованы: я действительно часто вслух восхищался другими людьми – привычка, оставшаяся с эпохи честных деньков. Раньше я бы тут же принялся извиняться за то, что поставил ее в такое положение, обещать больше так не делать и убеждать в том, что ее я тоже находил смешной, талантливой и очень интересной. Однако такие извинения никогда не срабатывали, а потому я обратился к закону противоположностей: нормальный человек мог бы признать свою вину, отрицая ее и отказываясь извиняться. Вероятнее всего, мои прошлые извинения не срабатывали, потому что слишком быстро, складно и легко слетали с моих уст. Я предположил, что избеганием можно было добиться более оптимального эффекта.

Так что я изобразил негодование и пустился вместо извинений в поток абсолютно наглых стереотипных попыток уйти от ответа.

– Понятия не имею, о чем ты! – рявкнул я. – Я ничего такого не говорю! Это как раз ты вечно рассказываешь мне о ком-то еще! Как насчет моих чувств, а?!

Я явственно чувствовал, что у меня все получилось, что она сочла мою бурную реакцию проявлением комплексов и стыда. Через некоторое время я стал намеренно отводить взгляд и подолгу молчать, словно не находя подходящих слов. Лишь потом я наконец сказал: «Прости», а она в ответ тепло улыбнулась и удовлетворенно меня обняла. То был первый раз за всю мою жизнь, когда кто-то принял мои извинения.

Иногда приходилось лгать, чтобы мне поверили.

Я чувствовал себя участником некой программы глубокого погружения в иностранный язык – я словно не имел возможности излагать свои мысли, не переведя их перед этим на чужое наречие. Отправляя электронное письмо, я сначала писал его как обычно, а затем редактировал каждую строчку уже непосредственно перед отправкой. Каждый день в моей жизни был днем противоположностей.

Больше всего за мои выступления с фортепиано мне платили в ресторане, которым владела женщина по имени Гвен. Надо сказать, она мне крайне не нравилась. По счастью, я редко имел с ней дело на рабочем месте, но те случаи, когда мы все же пересекались, я использовал в качестве практики по удержанию языка за зубами. Я выслушивал ее параноидальные бредни насчет того, что все плетут интриги у нее за спиной – работники, друзья, знакомые – кто угодно. Она была склонна к импульсивным и жестким решениям, типа увольнения разом всей кухни за не проявленное должное уважения к ней или отмены бесплатных напитков для пианистов, поскольку те «пользовались ее щедростью». Я изо всех сил делал вид, что ничего из этого не замечал.

Как-то раз я получил от Гвен электронное письмо с договором найма. Я играл уже в нескольких ресторанах до этого, и мне еще ни разу не предлагали подписать контракт. Договор полностью соответствовал ее невыносимому характеру – он был длинным и буквально лопался от условий о неразглашении под угрозой судебных исков и прочей ерунды. В контракте даже был пункт, позволявшей ей предпринимать шаги в отношении «предполагаемых угроз» репутации ее предприятия. Если бы Гвен имела права вписать туда что-нибудь «под страхом смертной казни», она бы, несомненно, это сделала.

Я был практически уверен, что Гвен переписала условия контракта в связи с тем, что сотрудники частенько увольнялись из ресторана со скандалом и рассказывали потом жуткие истории о том, каково было там работать и иметь с ней, Гвен, дело. Новые условия контракта позволяли ей добраться до таких неблагодарных бывших сотрудников через суды. Несмотря на мои подозрения на тему того, что этот контракт можно было без каких-либо проблем оспорить и признать недействительным в любом суде, я все же опасался, что он даст ей возможность еще больше запугивать и эксплуатировать нас. Я был практически уверен, что сам скоро уволюсь со скандалом, а потому не имел права рисковать, подписывая этот контракт. Однако жить, к сожалению, на что-то было нужно.

Моим первым желанием было заявить Гвен прямым текстом, что ни один контракт не спасет ее от ее личных проблем и что те усилия, что она потратила на его составление, ей стоило бы вместо этого пустить на попытки хоть как-то поладить с собственными сотрудниками. Однако тогда я уже понимал, что такой ответ в этой ситуации решительно ничего никому не даст. Вместо этого я решил положиться на неискренность и обман, надеясь, что они помогут мне остаться на работе, не подписывая этот контракт.

Я уже не раз наблюдал, что Гвен не имела привычки ничем портить какие-то приятные моменты в разговорах со мной. Исходя из этого я предположил, что если я сделаю ей достаточное количество комплиментов, особенно затрагивающих ее больные темы, и смогу убедить ее в том, что она соответствует тому образу самой себя, какой она рисовала у себя в голове, то она окажется более открыта к переговорам. В итоге я родил грандиозный и феноменально сумасшедший план, заключавшийся в убеждении Гвен в том, что плохой контракт являлся следствием сговора ее врагов, и в том, что не подписал я его потому, что я на ее стороне в этой несуществующей войне.

Я решил написать это все письмом – уж очень не хотелось испортить задумку плохой игрой лицом. Начал я со слов о том, как нервничаю, печатая эти строки. Я давно понял, что признание в том, что ты нервничаешь, или в том, что ты смущен, автоматически заставляет большую часть людей сочувствовать и симпатизировать тебе, или по крайней мере уверяет их в том, что ты не станешь занимать агрессивную позицию. Затем я перешел к уже серьезным вракам – гвоздю программы: я написал, что показал контракт знакомому юристу. Таким образом я заодно самоустранялся от ответственности за все нелестные слова о контракте.

Я написал, что адвокат сказал по поводу контракта «много неприятного», а я в ответ, дескать, всячески защищал ее и настаивал на том, что она, Гвен, не из тех, кто станет пытаться кого-то засудить. Я написал, что якобы сказал адвокату, будто этот контракт наверняка явился следствием того, что другие недобросовестные работники Гвен пытались нагло воспользоваться ею и ее замечательным бизнесом. Я написал, что понимаю, что этот контракт был не ее собственной прихотью, но необходимостью, продиктованной стремлением защитить плоды собственных тяжких трудов. В конце я спросил, не будет ли она, как следствие, возражать, если я не стану подписывать эту бумагу. «Это было бы крайне ценно и важно для меня», – добавил я. Словом, то письмо было, вне всяких сомнений, самой дикой, отчаянной и жуткой ложью из всех, на какие я когда-либо пускался.