– В подростковом возрасте я решил, что смогу понравиться людям, если буду задавать им вопросы, – начал он. – Я так пытался бороться со своей социофобией. Я твердо решил не говорить о себе самом и просто задавать окружающим вопросы. И у меня получилось – появились друзья несмотря на то, что я никогда толком не говорил о себе. Вместо этого я просто спрашивал людей об их мыслях и чувствах, проводил уже тогда такие своеобразные интервью. Собственно, сами делайте вывод о том, куда это меня привело, – Айра горестно покачал головой. – Люди ощущают близость со мной, а я не чувствую ровным счетом ничего.

Мне сразу представился законченный эпизод шоу, завершающийся этим монологом, в котором Айра признавался, что вся «This American Life» была лишь его способом избежать выражения своих истинных чувств. Семейная искренность Левитонов сумела пробить брешь в эмоциональной обороне самого Айры Гласса, и поток его чувств был своевременно пойман на запись.

Выйдя из аппаратной, я позвонил отцу и спросил его мнения по поводу его интервью.

– Айра – потрясающий интервьюер, – заявил папа. – Он столько всего из меня вытащил – уму непостижимо.

Дата выпуска нашего эпизода все близилась, а Айра все никак не давал нам послушать его перед релизом и даже отказывался говорить, что там будет – только уверял меня в том, что там не будет ничего компрометирующего, и что я буду звучать вполне «приятно» и «общепонятно». На второй раз эти слова уже показались мне подозрительными: я слишком хорошо знал, что закон противоположностей – вовсе не шутка.

Когда эпизод наконец вышел, оказалось, что в него вошел кусок, где отец утверждал, что сожалеет о том, что слишком многое нам рассказывал. Я впервые об этом слышал. Однако ничего конкретного из того, о чем именно отец сожалел, Айра в эпизод не включил. Потом я понял, что только так он мог сохранить приязнь слушателей к нашей семье: сожаление всегда вызывает симпатию, а вот его предмет – уже не факт. Айра умудрился представить нас как очаровательно наивных идеалистов, включив в эпизод лишь самые безобидные и милые случаи из нашей жизни. Он слепил из наших историй некий положительный образ, милосердно защищая нас от нас же самих. Никакой честностью тут, конечно, и не пахло, но зато это было по-человечески благожелательно.

Все мои знакомые, которые слушали этот эпизод, были крайне удивлены его мягкостью.

– Эпизод о том, стоит ли скрывать неприятные истины, чтобы понравиться людям, скрыл неприятные истины, чтобы понравиться людям, – говорил им я[85].

Я рассказал одной своей знакомой, работавшей на радио с Айрой, о том его не включенном в эпизод монологе. Она в ответ рассмеялась.

– Ой, Айра в ходе каждого эпизода задвигает такие речи. Он так завоевывает доверие гостя. Кажется, тебе он, кстати, просто процитировал себя же из своего моноспектакля. Видимо, по памяти.

Я был ошарашен; я никак не мог поверить, что та часть, которая мне больше всего понравилась в нашем с Айрой интервью, оказалась всего лишь манипуляцией. Впрочем, знакомая заверила меня, что Айра не лгал – обманом была лишь попытка создать впечатление, что его на эту речь подтолкнули мои слова.

К моему собственному удивлению, я очень распереживался из-за этой новости. Айра, как оказалось, прекрасно понял, чего мне хотелось: изменить его самого своей искренностью. Он увидел, кем я хотел казаться, и отразил этот образ на меня самого. Видимо, именно так чувствовали себя все, кто пил чай с Чеховым.

После выхода в эфир того эпизода Мириам стала значительно спокойнее смотреть на неискренность и непрямое общение. Всего через год после его выхода у нее уже появился первый настоящий парень, а еще спустя год они обручились и женаты до сих пор.

Потеряв возможность работать в госучреждениях, Джош сменил профессию и стал вполне успешно в частном порядке заниматься выведением плесени из помещений.

– Так даже лучше, – говорил он. – Сам строишь свой график, работаешь столько, сколько хочешь. И не нужно никому лгать или делать то, что мне кажется неправильным. Я свободен.

Мама со своей искренностью так и не завязала.

– С возрастом у меня просто-напросто становится все меньше и меньше желания общаться с теми, кто отказывается принимать меня такой, какая я есть, – говорила она. Недавно она рассказала мне, что хочет попробовать говорить прямо на первом свидании, что она – единорог. – Так я сразу пойму, если человек не станет воспринимать меня как уникального, особенного человека.

Конечно, такой подход меня слегка беспокоит – я боюсь, что мама начнет наступать на те же грабли, на которые наступал когда-то я – но я все же надеюсь, что это придаст ей сил. Возможно, она до сих пор не умеет отказываться пить скисшее молоко.

Узнав о моем искреннем прошлом, друзья и знакомые начали общаться со мной более охотно и открыто. Многие, у кого были проблемы с отстаиванием своей позиции, даже спрашивали у меня совета. Другие утверждали, что я вдохновил их на откровенность с их собственными родными и близкими. Как ни странно, вроде бы никто не жаловался.

Владельцы одной площадки в Бруклине активно звали меня выступать у них, и я решил попробовать организовать собственное ток-шоу. Я назвал его «Сигнал» в честь термина из покера, обозначающего едва заметные жесты или изменения в мимике игрока, которые «сигнализируют» другим о том, что у него за карты. Благодаря этому шоу я имел возможность поговорить со множеством интересных людей, готовых рассказать мне свои истории – гораздо эффективнее диктофона.

Через год после старта «Сигнала» одна из моих знакомых рассказала на сцене душераздирающую историю о шизофрении и последовавшей госпитализации ее первой любви. Она рассказывала, едва удерживаясь от слез. И вдруг я осознал, что ее дрожащий голос и всхлипывания из аудитории мне что-то неуловимо напоминают. В перерыве я нашел глазами среди собравшихся Мириам и сказал: – Я тут вдруг осознал, что…

– Что «Сигнал» – это твоя собственная версия семейного лагеря? – перебила Мириам.

– Именно! – ответил я. – Не понимаю, как я раньше этого не замечал.

Со временем я стал все больше и больше сползать обратно в искренность. Однако период активной лжи все же смягчил мое отношение к окружающим. Сама честность больше не представляла никаких проблем – от меня просто требовалось участие и сочувствие к собеседнику, быть искренним не машинально, не из чувства долга, а из заботы.