Вскоре Гвен ответила, что ее потрясло, насколько хорошо я ее понимаю. Она, в сущности, подтвердила все изложенные мной «гипотезы» – дескать, ей контракт тоже не нравился, ей пришлось составить его, чтобы обезопасить себя и свою семью, и она сама-де никого и никогда и впрямь не засудила бы. Она добавила также, что весьма рада нашему сотрудничеству, что не зря всегда была готова мне верить, и поблагодарила меня за искренность.

Как-то раз я забирал из ремонта усилитель для гитары. Придя в мастерскую, я обнаружил, что усилитель все еще был неисправен, несмотря на заверения в том, что его починили.

– Он все еще жужжит, – заявил я работнику мастерской.

– Ах, это, – ответил тот. – Так и должно быть.

Я знал, что обвинениями тут делу не помочь, а усилитель мне все же был нужен в рабочем состоянии. И тут мне в голову пришла замечательная ложь.

– Да, знаю, – сказал я. – Просто я просил техника кастомизировать его, чтобы убрать этот эффект.

Парень за стойкой кивнул и сделал вид, что поглядел на бумагу с деталями заказа.

– Ах, ну да. Так, ну ладно, тогда приходите еще через неделю.

Мои «присяжные» откровенно впечатлились историей о том, как я отмазался от подписания контракта, а вот рассказ о моем вранье в мастерской им не понравился.

– Вот сволочь, – сказал кто-то, имея в виду работника сервиса. – Тебе стоило заявить о своих правах.

Я рассмеялся.

– Дозаявлялся уже. Плавали, знаем, больше не желаем. Нет, настало время улаживать конфликты миром.

Иногда после одного-двух свиданий с девушкой я понимал, что не хочу продолжать наши отношения. Отказы в таких вещах казались мне самым сложным элементом этикета.

Меня самого девушки обычно отшивали по методу, который я называл «бесконечным уклонением» – они сначала соглашались на свидания, а потом отменяли их, и так до тех пор, пока я не понимал намека. Единственную девушку, сказавшую мне прямым текстом, что она не желает меня больше видеть, я искренне поблагодарил, и ей это, надо сказать, понравилось. Впрочем, когда я решил поинтересоваться, что именно ей во мне так не понравилось, быстро стало понятно, что даже ее прямота имела определенные границы.

«Присяжные» так и не смогли назвать мне ни одного способа разорвать такие отношения, который им бы понравился. Они жаловались то на то, что их партнер порвал с ними слишком быстро, то на то, что слишком тянул с этим; то на то, что он сделал это слишком жестко, то на то, что вел себя слишком снисходительно. Они утверждали, что обсуждать такие вещи следует исключительно лицом к лицу, но отвергали любые теоретически подходившие для такого разговора места из тех, что я предлагал. Один из присяжных сказал, что основная задача того, кто бросает, заключается в том, чтобы убедить того, кого он бросает, что дело вовсе не в нем.

– Например, можно сказать, что ты переезжаешь, – предложил он. – Или что у тебя только что родственники погибли в автокатастрофе. Или, в конце концов, что ты осознал, что должен поэкспериментировать со своей сексуальностью и попробовать спать с мужчинами.

– А если она узнает, что ты ей солгал? – спросил я.

– Она к тому времени уже забудет о тебе, ей будет все равно, – беспечно ответил он.

Совет как таковой мне не понравился, но он навел меня на определенные мысли. У милосердного отвержения было три необходимых условия: четкость, завершенность и сторонний повод.

Решение пришло ко мне в размышлениях о своей былой привычке постоянно извиняться: если я не хотел продолжать отношения, мне достаточно было просто написать девушке внезапное сообщение с извинениями, и тогда она сама бы меня бросила. Я назвал этот прием «простишка».

Опробовав «простишку» на нескольких девушках, я остался весьма доволен результатами – ни одна из девушек мне не ответила, а значит ни одна из них не чувствовала себя отвергнутой. Мне казалось, что это была самая гениальная взаимовыгодная ложь из всех, что приходили мне когда-либо в голову. Но так было ровно до тех пор, пока я не рассказал об этой схеме своим «присяжным».

– Это уже не нормально, – настаивали они. – Это же манипуляция, это мерзко!

– Но ведь это взаимовыгодная ложь, от нее никто не страдает! Я берегу чувства этих девушек и даю им то, чего они желают![83] – защищался я, – Если бы я провернул это на вас, не описав ход своих мыслей, вы бы чувствовали себя отлично. Вам это не нравится лишь потому, что я уже объяснил вам, как это работает. Да подумайте сами – даже прямо сейчас вас раздражает лишь моя искренность и ничего более.

В конце концов я просто перестал с кем-либо обсуждать свои достижения на поприще лжи. Ложь может нравиться окружающим только до тех пор, пока она не разоблачена[84].

Как-то в ресторане, где я играл, меня представили подруге одной моей знакомой. После всего лишь десяти минут разговора с глазу на глаз она заявила:

– Ты очень опасный человек.

Я уточнил, что она имела в виду.

– Ты заставляешь всех вокруг чувствовать себя особенными, – пояснила она, глядя на меня с горечью. – Но для тебя самого все люди одинаковы.

Почувствовав открытость и прямоту в ее словах, я решил ответить ей тем же.

– Когда-то я старался дать почувствовать себя особенными только тех, кто действительно был мне небезразличен, – сказал я. – А остальные в таком случае просто обижались на меня. Мне говорили, что вежливость требует делать вид, будто мне нравятся все окружающие, даже если на деле это вовсе не так. А тебе, стало быть, не по нраву моя неразборчивая вежливость?

Я пересказал ей историю про чаепитие с Чеховым. Она в ответ лишь покачала головой.

Я понимал, что она в некотором роде была права. Легкость и непринужденность, с которой я делился с окружающими личными переживаниями и историями, была способна вызвать у них ощущение ложной близости, которой я сам вовсе не чувствовал. Я говорил таким манером со всеми, кто мне позволял, приглашая, таким образом, собеседника снять свою броню, и при этом ровным счетом ничего не теряя. При условии отсутствия уязвимости, близость становилась поистине опасным оружием.

Надо сказать, я все еще пытался провоцировать окружающих на честность. Было понятно, что к уязвимости требовалось подходить примерно так же, как и к извинениям: я мог изобразить несуществующую закрытость, а затем постепенно начать выдавать какую-то информацию личного характера строгими порциями, намеренно мешкая, чтобы дать собеседнику понять, что моя искренность – особая, предназначенная лишь для его ушей.