– А он, господине, в кусты опростаться пошел, – тряхнув упавшей на глаза челкою, доложил Яков Оба Глаза Целы. – Говорит, припекло, мочи нет. Пил из ручья много.

– Так позовите живо! Не такое и долгое у него дело.

– Болесла-а-ав! Более-е-к! – разом заголосили парни.

Воевода от неожиданности чуть с коня не упал. Обернулся разъяренно:

– Чего шумим, пся крев?!

– Воина пропавшего ищем.

– Какого еще воина? Уходите же, мы сами тут осмотрим всё.

– Пане десятник… – из кустов – успел уже прошвырнуться – выскочил Яков. Бледный, испуганный…

Павел сразу понял, что случилось что-то не очень хорошее… и оказался прав.

– Там, там… Болек, – дрожа губами, едва выговорил парень. – Лежит. Мертвый.

Не обращая внимания на грозные окрики воеводы, ополченцы кинулись вслед за Яковом. Туда же помчался и Павел… Недалеко, на склоне растаявшего от снега овражка, раскинув в стороны руки, лежал на спине Болеслав, Болек. В кровящей шее его торчала стрела, светлые глаза недвижно смотрели в небо.

– Кто ж его…

– Обыскать тут все! – выхватил саблю Павел.

– Нет! – подойдя, резко скомандовал воевода. – Мы сами тут все прочешем. А вы – забирайте убитого да возвращайтесь на свое место. После похороним с честью. Не здесь же герою лежать! Да и ксендз отпоет…

– То так, пане.

– А вы там посматривайте! Мало ли что тут еще. Родичи у убитого есть?

– Есть сестры, бобылки. А родители у Болека давно померли.

– У него невеста осталась, – наклонившись к павшему, тихо промолвил Яков. – Хорошая, пане десятник, девушка, красивая, только грустная. Из ваших, русинских, краев.

Похоронили Болеслава на погосте близ древнего костела Святого Войцеха. Там же, в костеле, и отпели – хороший, благостный попался ксендз. Молитву прочел, слова говорил, видно, хорошие… только непонятные, на латыни все.

Простившись, забросали землею могилу. Немного и человек пришло – да кто такой Болек? Простой служка, приказчик купеческий. Не чистая голь-шмоль, но все равно – беднота. И дом – крытая соломою хижина неподалеку от доминиканского монастыря, куда и пошли на поминки. Яков Оба Глаза Целы, Ирман Калимост с супругой, Войцех Хвалевский с матерью, да еще пара приказчиков, ну и шляхтичи – Павел с Петром. И все.

Впереди, ведомая под руки какими-то бабками, шла вдова… нет, просто несостоявшаяся супруга, невеста бывшая. Длинное черное платье, на голове – черный платок. Жалко девчонку, молодая совсем. Идет, плачет… такое дело. Ну, сейчас поминки – на какое-то время забудется девка, а потом? Даже такой вопрос – а жить-то на что? Впрочем, какое там жить, когда татары…

Уже в доме – в хижине – Павел все ж подошел утешить:

– Я тут с воеводой поговорил…

– Вы, верно, тот самый шляхтич, о котором Болек рассказывал, – оглянувшись, тихо промолвила девушка. – Который его и сестер спас. Мы давно вас, пан, хотели позвать, да вот… не собрались… Только сейчас…

– Сочувствую.

Нареченная, но так и не успевшая стать женою, невеста всхлипнула, платок ее съехал на затылок… Темные волосы упали на бледный лоб, блеснули глаза…

Боже!!!

Отпрянув, Павел помотал головой. Нет! Не может быть!

– Что-то не так, пан?

Да все не так! Быть такого не может… говорили, что она – русинка… и Болек так не вовремя…

Мысли путались. А губы сами собой прошептали имя:

– Полина… Господи-и-и-и! Не может же такого быть.

Март 1241 г. Краков

– Да, именно так меня зовут, – моргнув, чуть слышно отозвалась девушка. – Вам Болек сказал, пан?

– Так.

– Он и мне про вас рассказывал. Как вы спасли… его и сестер, они… я вижу, не забыли.

Жемчужно-серые, с поволокой, глаза, мокрые от слез, смотрели прямо; соболиного цвета ресницы, длинные и пушистые, чуть подрагивали, и так же мелко дрожали руки. Полина говорила по-польски, но молодой человек словно бы не замечал этого, мало того, ему казалось, что он все понимал.

– Эй, эй, что вы молчите, пан? Пан… Павел, так?

Ремезов молча кивнул, не отрывая от собеседницы взгляда, и чувствуя, как нарастает внутри нечто такое, чему сложно подобрать описание… даже назвать. Какое-то чувство… любовь? Нет, пожалуй, еще нет, скорей – дежа-вю, очевидное на грани невероятного. Эти сверкающие глаза, эти ресницы, брови, милое худенькое лицо – она! Она! Полина! Следователь по особо важным делам… только скинувшая уж по крайней мере лет десять. Как и Павел.

– Вы из-под Киева, пан?

– Прошу вас, говорите по-русски…

– Да…

Вновь дрогнули ресницы, густые, как берендеевский лес, упали на глаза, скрыли промелькнувшее в них нечто такое, на что молодой человек, несомненно, обратил бы внимание… в другой раз, не сейчас. Сейчас он просто смотрел, уже ничего не спрашивая, просто смотрел, любовался… Полина… Господи! Неужели такое возможно?!

– Знаете, пан… Знаешь, господине… – смешавшись, паненка перешла на родную речь. – У меня почему-то такое чувство, что я тебя давным-давно знаю.

– И я… и у меня…

Павел сглотнул, и тут явились безутешные сестры покойного… впрочем, нет, уже утешившиеся, с блестевшими глазками. Такие же веснушчатые, смешные…

– Идемте же к столу, пан Павел, идемте же! И ты, Полинушка… Ах, бедная девушка – ни жена теперь, ни вдова, ни невеста. Ах, ах… как ты теперь будешь жить, на что?

Девушка опустила глаза:

– Я много чего умею… Прясть, вышивать, учет торговый вести – научил Болек… Сидите! Сейчас принесу бражки…

Вернулась быстро – недалеко и бегать-то – разлила брагу по глиняным кружкам – на помин души.

Все молча выпили, посидели, повспоминали «несчастного Болеслава», погоревали – сестрицы всплакнули, прижались к мужьям – мужикам осанистым, дородным. Один – землекоп, другой, кажется, плотник.

– Ты, Полинка, не плачь – мы тебя не оставим.

– Да проживу… Лишь бы татары…

Ремезов хмуро кивнул. Вот именно! Лишь бы татары… А татары вот-вот явятся! И тогда кто останется в живых из тех, кто сидит сейчас за поминальным столом? Пожалуй, что и никого не останется.

– А что, у доминиканского монастыря стены толстые? – Павел повернулся к плотнику… или к землекопу – они оба на вид были одинаковые – кругломорденькие, с небольшими усиками… Себе на уме мужички, вон как на Полинку поглядывали… «Поможем»… Ага, видали таких помощничков!

– Стены-то, может, и толстые, – задумчиво отозвался плотник (или землекоп). – Да только много народа там не поместится. Так, кое-кто… да и то, ежели монахи пустят.