И все же из головы не шли картины, сверкая, словно солнечный свет на воде: как она тает под его руками, как пахнет дождем, землей и сладостью…

Они раскрыли бесчисленные зеркала и портреты, снятые с крючков и прислоненные к стенам, рамам и всему остальному. Англичанки его времени, напудренные и надутые; французские принцессы, чьи шелковые платья словно бы стекали с их тел; неистовые испанки. Владелец явно ценил и понимал красоту, собирая все, что попадалось на глаза. Еще он – или она, предположил Николас, – просто обожал пейзажи с зелеными пастбищами. Повернувшись и расчехлив очередную картину, юноша скривился: очередные ленивые овцы в цветущих полях.

На мгновение оставив картины, он повернулся к большому, размером со стеллаж, предмету, прикрытому очередной драпировкой; сдернув ткань, он обнаружил перед собой оскалившуюся морду тигра с необыкновенно длинными клыками.

Рухнув на витиевато сотканный красный ковер, потрясенный Николас так и остался лежать на спине в облачке выбитой пыли.

– У тебя что, мания? – поинтересовалась Этта, обходя вокруг него. Николас резко выбросил руку, крепко хватая ее за лодыжку. Эта женщина сошла с ума, если думает, что он позволит ей сделать еще хоть один шаг…

– Он мертв, – сообщила она, с улыбкой глядя на него. – Грубо, понимаю, но шкуру выделали и набили, чтобы выставлять напоказ. Посмотри.

Он резко выдохнул через нос, когда она протянула руку, чтобы погладить зверя по голове. Как и было обещано, тигр не шелохнулся. Даже не моргнул. Мертв.

– Есть вероятность, что это твоя мать убила его и сама сделала чучело?

– Думаю, очень высокая. – Этта подняла фотографию в рамке – старик в одежде натуралиста начала двадцатого века с винтовкой в руках, у его ног – мертвый тигр, рядом ухмыляется миниатюрная светловолосая девочка – уменьшенная версия женщины, которую он видел на другой фотографии. Роуз.

Тут Николас понял, от кого Этта унаследовала легкомысленное пренебрежение к опасности.

Она заколебалась, прежде чем провести рукой по изогнутому позвоночнику, по рыжей шкуре, до самых когтистых лап щедро покрытой черными полосками. Пропустив зверя, которого Этта видела в джунглях, Николас теперь позволил себе отдать должное его красоте и мощи. Он читал о европейских зверинцах, видел описания и гравюры экзотических созданий, но увидеть тигра самому…

И все же, какое право имеет человек лишать жизни такое создание, лишь бы потешить свое самолюбие?

– Думаю, это объясняет мамину связь с Камбоджой. А я-то надеялась, что Бенджамин Линден был буддистом. Ух, как я ей за это задам, – пообещала Этта, ласково похлопывая чучело по голове. – Тигры находятся под угрозой исчезновения, знаешь ли.

Э-э-э… как скажешь…

– Старый джентльмен на фото, скорее всего твой прадед, учитывая все, что мы знаем о детстве твоей мамы, – сказал он, возвращая ей фотографию. Девушка прищурилась, протирая пыльное лицо пальцем.

– Да, – тихо проговорила она, изучая лицо Бенджамина Линдена. – У него ее глаза. Ее губы.

Особенности, которые унаследовала она сама.

Этта почувствовала, что одновременно заинтригована и напугана тем, что, наконец, нашла доказательство его существования – доказательство того, что их семья не ограничивалась ею и матерью.

– Элис права. Они должны были ее уничтожить, – сказала Этта.

Он немного помедлил, прежде чем уточнить:

– Астролябию?

Она кивнула, и уже знакомый горький яд вины и страха потек по его венам; он бы предпочел не поднимать этой темы, не вспоминать о собственной лжи, не думать, как больно будет ей узнать, что он собирается передать астролябию Айронвуду.

– После этого ты уже не сможешь ею воспользоваться, – поспешно заметил он.

И Айронвуд никогда не выпустит ни тебя, ни твою мать.

– Я знаю, что ты прав, но не вижу выхода, не влекущего за собой колоссальных последствий. У меня по-прежнему есть несколько дней… не то чтобы много, но хоть сколько-то. Просто нужно придумать, как спасти маму, не отдавая астролябию Айронвуду, – проговорила Этта, словно прочитав его мысли. – И тогда, полагаю, мы… исчезнем.

Его сердце сжалось от одного этого слова.

– А как же скрипка? Выступления?

– А как же другое будущее – то, что я бы и предсказать не могла?

Он подтянул ноги, обхватив колени руками. Какая-то его часть знала: то, что видел Чейз, – правда, он чувствовал родство между собой и Эттой. Но то и дело, вот как сейчас, когда она небрежно бросалась идеями, которых он не понимал, а расспросить о них слишком стеснялся, он в полной мере осознавал различия в их воспитании – слишком многое в их мирах определялось тем, где и когда они родились. Многое из того, что она знала, выходило за пределы его воображения – а что, кроме уроков истории, он мог дать ей?

Разумеется, он обманывал ее, говоря, что не хочет знать. Николас хотел. Даже если это означало жить с осознанием всего, чего в его жизни не хватало. Та его часть, которую он не признавал, которую еще мальчиком приучил молчать, начала требовать внимания, которого он никогда ей не давал.

Я хочу знать. Хочу искать. Хочу найти.

Впервые с тех пор, как Холл забрал его из холодного дома ужаса, он чувствовал прикосновение ветра перемен, толкающего его на другой путь. Он мог получить все, чего так жаждал; если не на корабле, то найдя проходы, ведущие туда, куда он хотел. А еще у него была бы она, леди, с которой он хотел путешествовать.

У изножья приставного столика он заметил кожаный блокнот с оттиснутым гербом семьи Линден, их древом, но страницы казались пустыми, ждущими, когда их заполнят датами и воспоминаниями. Ждущими путешественника, который запишет свои проходы.

– Должно быть, мы в одном из домов твоей семьи, – сказал юноша. – Айронвуд захватил все имущество, принадлежащее другим семьям, но, возможно, он не знает о существовании прохода, который мы использовали.

Этта медленно повернулась, вбирая комнату, вдыхая ее воздух, словно пытаясь стать ее частью. Николас опустил взгляд на журнал в руке.

Он может вернуться в «Горлицу», но сомневался, что старик оставит в покое его небездонный кошелек и пожитки, если будет считать, что может хоть как-то удержать ими Николаса при себе. Однако можно в последний раз найти Чейза и Холла, рассказать им о своих планах, а потом…

Уйти.

Он любил грубоватую красоту моря, как ничто другое, даже если оно его наказывало, даже если напоминало о его ничтожности перед лицом своего штормового гнева. Оно всегда ждало тех, кто отважится покорить его мерцающую кожу, кто посмеет использовать его как инструмент, чтобы познать фортуну, землю, себя. Разве в его времени не остались еще не открытые места, острова и царства льда, пути, еще не соединившие цивилизации? Разве не больно осознавать, что осталась последняя загадка… что их охота, их небольшое путешествие сквозь страх и изумление подходит к концу?