Выход выплюнул ее на полной скорости, и Этта заскользила по камню, размахивая руками, пытаясь затормозить. Собственный вес нес девушку вперед, и вот пальцы уже повисли над краем террасы, и ей пришлось сесть, чтобы не упасть лицом вниз.

– Этта, ты где?

Тьма, застилавшая глаза, оказалась не болезнью путешественника: просто небо было черным, словно уголь.

«Тот же день, – устало подумала девушка. – Другой часовой пояс».

Тяжелые тучи перекрыли лунный и звездный свет. В ответ вновь ожили все остальные чувства: она уловила сладковатый гнилостный запах джунглей, попеременно гниющих и цветущих, услышала звук дождевых капель, ударяющих о камни и листья, почувствовала, как Николас коснулся ее макушки, обшаривая темень вокруг.

– Молю Бога, что это ты, а не очередной тигр.

Этта рассмеялась. Словно в ответ облака расступились, и тонкий луч лунного света, скатившись вниз, заставил лужи светиться.

– Быстрее… где гармошка? – пробормотал Николас.

Мощно дунув, юноша поморщился, когда проход отозвался воплем.

Ее слух, и так обостренный, оказался просто сверхчувствительным, когда остальные чувства «ослепли»; она вспомнила, как Оскар, демонстрируя технику, просил ее закрыть глаза, чтобы всецело сосредоточиться на разнице тона или качестве звука.

Слои, которые она слышала раньше, теперь стало легче разделить, как части оркестра.

Вот. Она была права.

– Ты слышишь? – спросила она.

– Все, что я слышу, так это сатанинские молоты и адские боевые барабаны, спасибо, – ответил Николас.

Этта шикнула на него.

Он нетерпеливо заерзал.

– Не хочу тебя обидеть, но, возможно…

– Слушай, – велела Этта и начала подпевать низкому раскатистому ворчанию.

Внезапно все изменилось: Этта подлаживалась под звук, пока тот не стал резче, выше, резонируя с трелью, которую раньше его ухо не замечало.

– Значит, здесь есть еще один, – сказал он. – Но я едва его слышу…

Этта повернулась, пытаясь определить, откуда он доносится; камни отражали звук, скрывая его истинный источник.

Николас огляделся, как безумный, ища пульсацию воздуха, мерцание входа во второй проход.

Снова повернувшись к ней, он уже улыбался:

– Я знаю, где он.

– Не знаешь! – возразила Этта, становясь на цыпочки, чтобы найти самой.

– Полагаю, это записывается на мой счет, – заметил Николас, явно наслаждаясь ее возмущением.

– Ты ведешь счет? – спросила она.

– А ты нет?

Ладно, отлично.

– Я догадалась, как найти лондонский проход.

– Мы вместе нашли парижский, а старик вычислил местонахождение прохода в моем времени, – сказал он, – так что за них – никаких очков. Один-один, пиратка. Ничья.

Это… в конце концов звучало не так уж ужасно.

– Откуда такая уверенность? – поинтересовалась Этта.

– Может, у тебя слух, как у собаки, зато у меня – глаза ястреба, – сказал он, указывая на вершину Пхимеанакаса, храма через дорогу. Сотни крутых ступенек вели к парадному входу… и к дрожащему воздуху, искрящемуся, словно звездное небо. – Уверен, это и есть проход, который мы искали.

Как считал Николас, чтобы пройти вратами времени и остаться на своих двоих, главное, шагать решительно и не сомневаться.

Если преодолеть решительным шагом колышущуюся завесу воздуха, то, проходя на другую сторону, ощутишь всего лишь толчок и продолжишь так же резво идти дальше, не испытывая ощущения, что тобою выпалили из пушки. Сбивающего с толку давления и мрака было не избежать, но если твой разум знал, чего ждать, к удару можно было подготовиться.

Этта издала тихое «О-ох», когда ее ноги ударились об пол и их внезапно окутал холодный сухой воздух. Николас крепче сжал ее руку, пока мир вставал на свое место. Они не приземлились на краю обрыва. Их не застрелили на месте, не проткнули мечом или штыком. Они не появились в нашпигованной крокодилами топи, или посреди базарной толчеи, или, если уж на то пошло, в горящем здании. Так что, по идее, он должен был бы испытывать благодарность. Но Николас чувствовал лишь усталость. Он никак не мог понять, что это было за время, кроме того, что стояла ночь – хорошо, если та самая, которую они покинули в Камбодже. Далекие голоса щекотали уши, но слов, приглушенных расстоянием или рожденных напевным языком, было не разобрать. Сам воздух казался приправленным редчайшими специями, да так густо, что Николас почти мог попробовать их на вкус. Ветер нес и другие запахи, одновременно знакомые и незнакомые: там, под теплым потом вьючных животных и дымом, слышались пьянящие цветочные нотки.

В конце концов глаза Николаса привыкли к темноте, и он смог разглядеть фигуры вокруг. Большая комната, в дальнем углу как будто бы замысловатая деревянная кровать, письменный или обеденный стол, уставленный таким множеством всего, что он не мог определить, что это.

Мелькнула белая вспышка: шарившая по комнате Этта стянула со стула прикрывающую его простыню, затем другую, раскрывая низкий столик, заваленный газетами и книгами.

– Какой-то дом? – Николас решился подать голос. Вход в проход бренчал за ними. Звук не исчезал полностью, но по прошествии часа начинал стихать.

– Или квартира, – согласилась Этта, подходя к кровати. – Ага… вот и спички. – Она взяла небольшую пачку. – Свечи не попадались?

В его времени спички еще не изобрели, но Джулиан показывал ему, как ими пользоваться, во время путешествий: как чиркать деревяшечками по шероховатой полоске на коробке. Хитрые маленькие шельмецы. Пока Николас, разыскав несколько полуоплавленных свечей, вновь поражался этой маленькой роскоши, опаляя пальцы, Этта двинулась к ставням, шедшим по дальней стене.

– Нет, – предостерег он, ловя ее руку. – Пока не надо.

Они не должны открываться – чего доброго, попадутся кому-нибудь, проходящему по улице.

Этта отступила назад, держа руки в воздухе.

– Хорошо, хорошо. А огонь развести можно?

Николас посмотрел на небольшой камин, но покачал головой. Свет пламени позволил бы получше все рассмотреть, но дым привлечет нежелательное внимание.

– Пока не будем. Если ты продрогла, не откажусь согреть.

Этта засмеялась, игриво отпихивая его. Николаса удивило, возможно, больше, чем испытанное разочарование, то, как ее глаза разгорелись от его слов – прямо как спички.

Остановись, скомандовал он сам себе, срывая ближайшую простыню и обнаруживая явно европейское кожаное кресло. Что толку, что она явно была так же увлечена, как и он, что смотрела на него, словно на последнее сокровище в мире? Зачем же так хочется позволить ей пленить свое сердце, если это приведет лишь к одному: ни к чему?