– Отказываетесь от сеанса? – глухо спросил Пирамидов, уже понимая, что девка провела его, как последнего дурака, и теперь выхода просто нет.

Крашевская откинулась на стуле.

– Почему отказываюсь? Провести сеанс совместно с паном Гузиком – о таком можно мечтать. Но приведите мое лицо в порядок. И сделайте прическу.

Полковник незаметно вздохнул с облегчением: задача существенно упрощалась. Вести мадемуазель в салон гримировки нельзя. Остается пригласить мастера и заткнуть ему рот подпиской, которая обязывает молчать. Ну и деньгами. Сам полковник много лет стригся у своего парикмахера и не знал другого. А вот Мочалов оказался куда более осведомленным. Он предложил выбрать парикмахерские «Жаме и Ригар», или «Дюра и Равелен», или «Жорж Педдре» на Михайловской улице. Во всех умеют делать гримировку.

Выбирать надо было наугад. Пирамидов выбрал последнее предложение. Жорж Педдре чем-то ему понравился.

Через час Крашевская уже сидела в кабинете начальника тюрьмы – нельзя же парикмахера вести в камеру. А еще через два часа вышла оттуда совершенно другим человеком. На лице не осталось следов от допросов, волосы были скромно, но красиво уложены. Мочалов загляделся на гордую польку, а полковник невольно пожалел, что такая красота сгинет в тюрьмах и в ссылках. И зачем только женщины идут в революцию? Лучше бы шли замуж.

– Мы исполнили все ваши пожелания, мадемуазель, – сказал он. – Теперь не осталось преград, чтобы помогли пану Гузику?

Красивая женщина улыбнулась, как улыбаются все красивые женщины, когда хотят схитрить.

– Никаких преград, пан жандарм, – ответила она. – Я и не знала, что в ваших тюрьмах может быть так мило. Да, теперь я готова быть магнетизером… У меня осталось совсем маленькое, крохотное желание. Сущий пустяк.

– Что еще?

– Желаю, чтобы пан ротмистр встал передо мной на колени и спел «Интернационал», – сказала она, похлопав ресницами. – Так соскучилась по музыке…

Нечто подобное Пирамидов ожидал и все думал: когда же? Не может быть, чтобы польская дрянь не воспользовалась случаем поиздеваться. И не ошибся. Он подошел к Мочалову, который все слышал и медленно багровел шеей.

– Не могу приказать, но прошу об услуге, Николай Илларионович, – тихо сказал полковник. – Ради дела нужно. Пусть сегодня покуражится… А завтра за все заплатит сполна.

Крашевская похлопала в ладоши.

– Господа, некрасиво секретничать, когда в комнате дама. Жду с нетерпением! Ротмистр, «Интернационал»!

Собравшись с духом, Мочалов опустился на колени.

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – проговорил он.

– Подхватывайте, пан полковник! – вскричала Крашевская, дирижируя рукой.

– Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов, – ответил тот.

Подхватив подол платья, мадемуазель кошкой запрыгнула на письменный стол начальника тюрьмы и завопила, что есть мочи:

– Это будет последний и решительный бой…

71

Угол рек Мойки и Пряжки, 1

Приложить к ушибам пакет со льдом Токарский отказался. Сущие пустяки, и говорить нечего. Доктор был в полном порядке, только слегка помят. Однако на торжество профессора Тихомирова отбыл поспешно, попросив передать Ванзарову, что сегодня обязательно навестит его.

Садальский продолжал суетиться изо всех сил. Лично сбегал за одеждой господина Ванзарова, рвался обработать раны, но Лебедев не доверил ему закись водорода и йод. Тогда младший доктор занялся Радой, привел ее в чувство и тут же получил хлесткую пощечину: лицо, которое она увидела, было лицом доктора, то есть врага. Садальский не обиделся, больные и не такое чудят, заботливо спросил о самочувствии мадам. Заботы его Рада отвергла, схватила за отвороты пиджака, будто собиралась вытряси душу, и потребовала правду: что с Ванзаровым. Доктор заверил, что с господином чиновником сыска все в порядке. Господин Лебедев в процедурной его опекает. Рада потребовала вести ее туда. Допускать посторонних в процедурную строго запрещалось, но спорить с женщиной, которая чуть не разорвала доктора Токарского, Садальский не решился. Он пригласил следовать за ним. На счастье, в зал конференций вышел Ванзаров.

Он был в костюме и без бинтов. От себя прежнего отличался бритой головой, на которой виднелись тигриные полоски йода, и отсутствием усов. Ну и белки глаз сильно покраснели, как у хищника, который жаждет крови. Во всем остальном казался таким, как был. Только Лебедев знал, что привести друга в чувство смогли три рюмки «Слезы жандарма», порция, которая и слона свалит. Ванзаров, глубоко вздохнув, сказал: «Трудно быть сумасшедшим, хороший опыт». Сказал с такой болью, что Лебедев не смог пошутить, дескать, давно предупреждал, что психологика ваша до добра не доведет. Шутки были отложены до лучших времен.

Ванзаров подошел к цыганке и низко поклонился.

– Благодарю, мадам Штальберг. Без вашей сердечной заботы мне бы пришлось туго. Никогда не забуду вашей помощи…

Честно сказать, чиновник сыска выглядел жутковато. Эдаким страшилищем непослушных детей пугать, а встретишь на лесной дороге – чувств лишишься. Рада ничего не замечала. Смотрела и видела, сколько ему пришлось пережить.

– Живой… – только и сказала она, коснувшись рукой его щеки, на которой пробилась щетина. – Настрадался…

– Ничего. В полицейской службе всякое бывает, – ответил он, спиной чувствуя, как ухмыляется Лебедев. – Благодарю еще раз… И прошу простить, срочные дела.

Рада не заметила, как из глаза выкатилась слезинка.

– Иди, иди, – сказала она с нежностью. – Сокола не удержишь… Лети, сокол, лети… Вижу, что сердце твое занято. Если опять тебе понадоблюсь, только подумай – и появлюсь.

Повернувшись, она бросилась вон из зала.

А Ванзаров подошел к Садальскому. Взгляд чиновника сыска и прежде имел гипнотическое свойство: слабые духом замирали под его силой, как кролик под взглядом удава. Теперь Ванзаров казался столь страшен, что доктор невольно попятился и уткнулся в Лебедева.

– Г-г-а-ас-с-с-падин Ванзаров, – кое-как пролепетал он. – Прошу меня простить… Я же не знал, кто вы и как у нас оказались…

– А как я у вас оказался?

– Вероятно, вы… имели дело с господином ординатором…

– С кем именно я имел дело, сказать трудно. В глаза мне вставили растяжки век, светили электрическим светом.

Садальский даже руки на груди сложил.

– Простите, я тут совершенно ни при чем… Меня вечером не было… Господин Охчинский не записал, что вы поступили в отделение. То есть не поступили, а вас в палату для буйных определили. То есть ну вы там оказались…

Доктор не знал, как оправдаться, так еще получил тычок в спину.

– Путаетесь в показаниях, коллега, – строго сказал Лебедев. – Присяжным это не понравится.