Эту тираду она произносила все с тем же царственным видом. Даже, когда она жаловалась, казалось, что она выносит кому-то обвинительный приговор.

– Все это – картины вашего мужа? – Помощник следователя снова осмотрел стены. – Он был художник?

– Да, и довольно известный. Ну, вы могли и не слыхать фамилию Головлев, но в определенных кругах, конечно…

Невыносимая надменность дамы раздражала его, но он старался ничем этого не выказать. Юра сидел как на иголках, потом робко спросил:

– А курить можно?

– Конечно, вы же у себя дома.

Ада Дмитриевна бросила на сына уничтожающий взгляд, в котором ясно читалось: «Рохля!» И сама достала из кармана сигареты («Данхилл» с ментолом), угостила мужчин и прикурила от зажигалки визитера. Выпустив дым из своих увядших, но все еще четко очерченных губ, она спросила:

– Вы еще не нашли убийцу?

– Ищем.

– Хороший ответ, – она вдруг рассмеялась, и смех у нее оказался совсем молодой – мелодичный, звонкий, будто хрустальный колокольчик. Она с удовольствием затянулась и продолжала: – Я, честно говоря, с тех пор как там нашли труп Игоря, места себе не нахожу. Кто и за что мог убить такого человека? Я не понимаю. Особых денег у них не водилось, да и квартиру не ограбили… У нас, правда, железная дверь, и ценностей в доме мы не держим, их у нас нет. Но все равно, тревожно.

– Давайте все же уточним кое-какие детали. Вы можете точно припомнить, когда именно не проживали в этой квартире?

– О, это будет сложно. Мы жили то здесь, то там…

– А эта квартира чья?

– Моя. Здесь раньше жили мои родители. А та, что на Тверской, досталась мне в наследство от мужа. Его отец был известный журналист, и мой муж ту квартиру унаследовал. Ну, а теперь, конечно, все достанется Юре.

– Вы не общались тесно с вашими соседями?

– С какими? С Прохоровыми? Нет, пожалуй, нет. Я, знаете, вообще по натуре не общительная. Не люблю никому навязывать свое общество, – сказала она таким тоном, что помощник следователя сразу ощутил, что он свое общество ей беспардонно навязывает. – А что у меня могло быть общего с этими людьми? В общем, можно сказать, что мы друг друга совсем не знали. И я об этом не жалела.

– И вы там никогда не бывали?

После этого вопроса мать с сыном переглянулись. Юра вздрогнул и вытянулся на своем стуле, словно сделал стойку на дичь. Ада Дмитриевна невозмутимо ответила:

– Буквально недавно, перед смертью Игоря, мы туда вместе зашли. Я хотела отметить годовщину смерти мужа с соседями, которые его знали и которым он всегда симпатизировал. Собственно, из всех, кто его знал, там остался один Игорь, но что поделаешь! Мы выпили неполную бутылку венгерского муската и расстались такими же чужими людьми, как раньше. Печальная была годовщина, но собственно, она и не должна быть радостной. Подчеркиваю, что инициатива этого нелепого визита принадлежала моему сыну. Я только исполняла его желание.

– Да, – кашлянул тот. – Я хотел… Ну, словом, я так хотел.

– И кстати, – дама подняла выщипанную бровь и холодно уставилась на помощника следователя: – Скажите, а вам не полагается извиниться перед нами за то, что у меня и Юры взяли отпечатки пальцев? Это – безобразие.

– Нет, извиняться нам за это не полагается, это наша работа! – отрубил помощник следователя и спросил: – А ваш сын, кажется, ровесник младшего Прохорова?

Юра заерзал на сиденье и хрипло сказал:

– Мы дружили.

И замолчал, будто поперхнулся. Мать не стала оспаривать его утверждение, только поудобнее устроилась в кресле и заметила:

– Да, Юра одно время общался с Сашей. Но потом Саша ушел в армию, и интересы их настолько разошлись… Знаете, когда двое молодых ребят не видят друг друга два года, это куда серьезнее, чем если двое зрелых людей не видятся десять лет. Когда Саша вернулся, они уже общались не так часто. У них появились разные взгляды, разные знакомства.

– Может, ваш сын сам расскажет, как обстояло дело? – Помощник следователя не сдержался, и в его тоне промелькнуло раздражение. Его выводила из себя эта невыносимая женщина, которая явно пыталась все за всех знать и судила обо всем, не спрашивая ни у кого совета.

– Ради бога, пусть рассказывает! – откликнулась невыносимая женщина. – Я не собираюсь лишать его права голоса.

– Но мама, в общем, все сказала, – пробормотал тот, стискивая потные ладони между сдвинутых колен. – Мы с Сашей дружили, но это было очень давно. Я даже не знаю, почему мы разошлись… Но мы не ссорились, нет.

– А он вам никогда не рассказывал о бывшей невесте старшего брата?

– Что? Нет. Да что он мог мне рассказывать, он же ее никогда не видел.

– Ну, он мог слышать о ней от брата, от матери, от отца!

– А с отцом они развелись… Не знаю почему.

– И не надо тебе знать, – нравоучительно заметила Ада Дмитриевна. И пояснила: – Семейные дела – самые темные на свете. Сколько неприятностей я вынесла из-за того, что так или иначе вмешивалась в чужую семейную жизнь! Я была моложе и глупее, чем сейчас, и обожала всем давать советы.

«Да ты и теперь насчет советов всех за пояс заткнешь, – неприязненно подумал помощник следователя. – Молчала бы». А вслух сказал:

– Значит, в семье Прохоровых вообще не говорили о девушке? Наверное, случилась какая-то неприятная история?

– Может, случилась, – напряженно ответил Юра. – Только вам никто не сможет ее рассказать.

– Почему это?

– Ну, все умерли. Тетя Аня умерла, Игорь погиб… А его жена ничего не знает, конечно. И Саша тоже. Он в армии был.

– А вы не были?

– Нет… Я по здоровью.

Ада Дмитриевна вдруг оглушительно хлопнула в ладоши, убив пролетавшую мимо нее моль. Мужчины вздрогнули, а она удовлетворенно вытерла ладони о полы халата, заметив при этом:

– Никак не могу вывести эту дрянь. Она ест картины, представьте себе.

– А про Ивана Петровича Прохорова вы больше ничего не слышали?

– Ничего, – нахмурилась Ада Дмитриевна. – А почему вы спрашиваете об этом меня? Спросили бы Сашу. Это его отец, в конце концов.

– Я так и сделаю, – помощник следователя встал, тщательно затушил сигарету в пепельнице и тут ему в глаза бросился портрет, которого он прежде не замечал. Картина висела над самой дверью, на полотне размеров пятьдесят сантиметров на тридцать была изображена, несомненно, хозяйка этой квартиры. Аде Дмитриевне здесь было не больше сорока лет. Художник изобразил ее откинувшейся на спинку кресла, в задумчивости играющей красивым бокалом в виде сердца из красного стекла, на золотой ножке. Красное платье женщины и длинные золотые серьги прекрасно гармонировали с бокалом. Ада Дмитриевна не смотрела на зрителя, ее глаза были сосредоточены на бликах света, отражавшегося в рубиновом стекле. Здесь она выглядела не такой надменной и неприступной, как в жизни. Пожалуй, в ее облике была даже какая-то мягкость, задумчивая нежность. Помощник следователя смотрел на картину добрую минуту, и Ада Дмитриевна (настоящая, а не нарисованная) обратила на это внимание и заметила: