Как говорила моя мама.

Просто нужно снова влюбиться.

Мы простились на Примроуз-Хилл.

Я бы нисколько не удивился, если бы она решила никогда больше со мной не разговаривать. Но для нее было характерно проявление формальной щедрости. Может, это чисто японская черта, но именно она и заставила ее встретиться со мной в последний раз.

Выдался один из тех светлых, ясных летних дней, когда кажется, что Лондон простирается бесконечно во все стороны. С высоты Примроуз-Хилл можно было видеть весь город, и в то же время мягкий шум уличного движения казался очень отдаленным. Реальный мир находился далеко отсюда. Но я знал, что он приближается.

Стояло раннее утро. Повсюду выгуливали собак, и в парке по дорожкам бегали люди, следящие за своим здоровьем. Тут и там можно было видеть спешащих на работу служащих со стаканчиками капучино в руках. Над всем Примроуз-Хилл слабым светом горели старинные фонари, напоминающие другой Лондон, затерянный во времени.

— Ты останешься здесь или вернешься в Японию?

— Ты не можешь спрашивать меня об этом. У тебя нет такого права.

— Извини.

— Перестань это говорить. Больше не повторяй. Пожалуйста.

Она что-то протянула мне. Это был полароидный снимок, который мы с ней сделали, держа фотоаппарат на вытянутых руках. Тогда казалось, будто ничто никогда не изменится.

— Я раньше думала, что если сфотографируешь кого-нибудь, то никогда этого человека не потеряешь, — рассуждала Казуми. — Но теперь я понимаю, что все наоборот. Наши фотографии показывают нам все, что мы потеряли.

— С нами этого не произойдет. Когда люди друг другу небезразличны, то они не теряют друг друга.

— Это совершенное деримо! — воскликнула она с возбуждением. Я не смог сдержать улыбки. Она иногда немного искажала слова, отчего ее язык приобретал особенное очарование. — Совершенное деримо.

Я отрицательно покачал головой:

— Ты всегда будешь особенной для меня, Казуми. И я всегда буду о тебе помнить. Даже если ты встретишь другого мужчину. Как же могут два человека, которые любили друг друга, когда-нибудь друг друга потерять?

— Не знаю. Я не могу этого объяснить, но именно так и происходит.

— Я не хочу, чтобы ты уходила из моей жизни.

— Я тоже.

— В мире живут четыре миллиарда человек. Из них мне близка только горстка людей. Включая тебя. Особенно тебя. Поэтому не говори так, как будто мы бросаем друг друга.

— Хорошо, Гарри.

— Вместе и навсегда? Она улыбнулась:

— Вместе и навсегда, Гарри.

— Пока, Казуми.

— Пока.

Я смотрел ей вслед, пока она спускалась с холма по одной из тех дорожек, которые пересекали парк во всех направлениях. Эти тропы разбегались в разные стороны, напоминая все те невозможные варианты выбора, которые встают перед нами в жизни, выбора, который необходимо сделать, чтобы двигаться дальше.

Я стоял, пока она не скрылась из виду, зная, что никогда не перестану спрашивать себя, какой стала бы наша жизнь, если бы мы с ней были вместе, и никогда не перестану любить ее и думать о ней.

И как только она вышла из парка, исчезнув из поля зрения, что-то произошло. Хотя, может, мне и показалось. Мне привиделось, что все фонари над Примроуз-Хилл погасли.

Больше я ее никогда не видел.

* * *

Мама надела свой парик Долли Партон и пошла в магазин. Маленький магазинчик по соседству, в котором она делала покупки десятки лет, недавно закрылся, потому что его владелец вышел на пенсию, так что теперь ей приходится ездить в огромный гипермаркет, расположенный довольно далеко. «Гораздо больший выбор, дорогуша». — Но автобусы в этом районе ходили очень плохо, поэтому мы с Пэтом раз в неделю отвозили ее в магазин на машине.

Когда мы, везя тележку, направлялись в мясной отдел, вдруг столкнулись с пожилым мужчиной, у которого в плетеной корзинке лежала одинокая баночка кошачьих консервов. На обрюзгшем стариковском подбородке виднелась седая трехдневная щетина, а на плечах у него был надет вязаный жакет, хорошо побитый целым выводком моли. Приглядевшись к старику, я понял, что видел его раньше.

— Элизабет! — воскликнул он.

Это был Текс, хотя сегодня он выглядел скорее как Грэм.

Мама небрежно бросила упаковку натурального бекона в свою наполненную до краев тележку.

— Ах, привет, — проговорила она, не снизойдя до того, чтобы назвать его ковбойским именем, впрочем, она вообще не назвала его по имени. — Как ковбойские танцы?

Текс вздохнул, состроив гримасу и потерев свое бедро:

— У меня трещина в бедренной кости, Лиз. Заработал ее, когда исполнял «Притоп Харвуд». Пришлось оставить танцы на некоторое время.

Он смотрел на мою маму, как будто она была самой Джоан Коллинз в пору расцвета. И правда, она выглядела великолепно.

Не только из-за светлого парика и того, что она похудела. В маме теперь появилась какая-то уверенность, внутренняя сила, доставшаяся ей таким большим трудом. У нее появилась искра в глазах, которой никогда раньше не было. Меньше всего ее волновал тот факт, что этот старикашка бесцеремонно отвернулся от нее. Она сумела пережить гораздо большие удары, чем этот.

— В общем, ты чудесно выглядишь, — сказал Текс.

— Спасибо. — Мама вежливо улыбнулась, глядя на сморщенного старика, стоявшего перед ней, как будто не могла до конца вспомнить его. — Приятно было встретиться. — Мама повернулась к нам с Пэтом: — Поехали дальше, мальчики.

— Может… может быть, как-нибудь выпьем по чашечке чая? — промямлил Текс. — Если ты не очень занята?

Мама сделала вид, что не расслышала. Мы оставили Грэма с его одинокой банкой кошачьих консервов у витрины с замороженным мясом.

— Ты могла бы попить с ним как-нибудь чаю, — сказал я маме, хотя тайно гордился тем, как она поставила его на место. — Он безобидный старик.

— Но он не мой мужчина, Гарри. На некоторое время я забыла об этом. Потом вспомнила. Для меня существует только один мужчина. И так было всегда.

Мы с Пэтом едва поспевали за мамой, когда она, гордо подняв свою светлую голову, шла к кассе. Я подумал, что Долли Партон гордилась бы моей мамой. Никакая ужасная операция не имела значения, главное — то, что у нее внутри все сохранилось неприкосновенным.

Когда я выруливал с парковки, мы увидели Текса, стоявшего под моросящим дождем на автобусной остановке. Я и не подумал предложить подвезти его.

Мама посмотрела на него прямо, без всякого выражения. На какое-то мгновение мне показалось, что она собирается показать ему палец, а может, и два. Но я знал, что она слишком воспитанна, чтобы сделать это. Но если бы она и решилась на такой жест, смотря на Грэма, так-же-известного-как-Текс, то я уверен, что это был бы не средний палец.