Она вспотела, но больше от злости на непослушные пальцы, чем от самой набивки.

Женщина прислонилась к косяку, завороженно наблюдая за Эльгиной работой. Страх ее кленовый притих, пробились светлые, спокойные нотки.

Каштан. Все видно.

– Еще чуть-чуть, – сказала ей Эльга, вылавливая в саке нужные листья.

– Да я вижу. – Женщина вытянула шею. – Это что будет?

– Вы.

– Я? – Она помолчала, переложила кувшин из руки в руку. – Лет десять назад проезжал здесь мастер. Так он старичок был. Отцу моему портрет подарил, и он хмелку пить бросил. Раньше люто пил. А в портрете ничего, листья.

Эльга кивнула, обрамляя каштаном клен. Нет, страх травить она не будет, но пригасит, подарит возможность его обуздать, пересилить.

Туп. Ток-топ.

– А вы можете не меня, а сына моего нарисовать? – спросила женщина.

– Сына?

– Мастера боя его забрали. Говорят, мы сейчас на западе воюем.

Так вот откуда страх.

Эльга вдруг увидела, что из кленовых листьев в женщине составлено юношеское лицо, губастое, уши оттопырены, одна бровь выше другой. Не мальчишка, а наказание, драчун, непоседа, репей в пятках, это, конечно, от деда, такой же, сладу нет, но хмелку не пьет, слава Матушке. Хоть самой веди в Амин или даже в Гуммин, ищи ему учителя.

Что ж, с этим страхом…

Эльга остановила пальцы. Интересно, подумала она, можно ли протянуть связь? Это ведь как букет-письмо получится, о котором девочка Устья говорила.

– А давно его взяли?

Женщина вздохнула, шагнула через порог, опустила кувшин на столик.

– Давно, в конце зимы. Больше месяца уж прошло.

– И ничего?

– А как узнаешь? Я с краевыми весточки шлю, да все будто в воду или в огонь.

– Вы постойте, – сказала Эльга.

Руку – к листьям.

Чарник, одуванчик, летучие семена, спешите ко мне, поднимайтесь со дна, сони. Попробуем, что выйдет.

Дождь за окном притих. Наверное, ему тоже стало интересно. Сердитые грозовые тучи, которые пробивал копьем Киян, потянулись прочь, приоткрывая чистое небо.

Пальцы так и норовили испортить букет. Но Эльга заставляла их исправлять собственные же ошибки, и в глубине женского лица, сотканного из сливовых и кленовых листьев, если смотреть пристальней, начинали потихоньку проступать детские черты, те самые брови, те самые губы, облупленный нос, темные глаза.

Асмас.

Словно невидимая, зыбкая, серебряная ниточка протянулась от доски куда-то во тьму, вверх, сквозь потолок и крышу.

Ах, отдало в пальцы.

– Его Асмас зовут? – спросила Эльга, подняв глаза от букета.

Женщина вздрогнула.

– Как вы…

– Чувствую, – сказала Эльга.

– Это северное имя, дикарское. – Женщина грустно улыбнулась. – Так-то его Лесмо зовут. Лесмо Иггитак. А Асмасом дети из дикарской деревни прозвали. Вроде как снежный волк на их языке. Дикий. Он с ними часто рыбачил.

– Асмас.

Эльга долго выбирала нужный лист. Все было не то. Хоть в лес иди за тем, что скажет о мальчишке правду. Ах, бестолковые, что ж вы крутитесь по десятому разу? Брысь. Я вас слышу, слышу, уймитесь.

Глубже руку.

Оп! Пальцы ухватили лист с отсветом солнечного света. Золотой дуб. Он. Он! Проводник. Лист сам гордо заявил: это я!

Теперь подвернуть, надрезать, аккуратно поместить под клен, под каштан, сцепить, чтобы материнская любовь оживила связь.

Асмас.

Эльга отдернула ладонь. На внутренней стороне век вспыхнула и недолго продержалась пугающая картинка. Мальчишка, лет пятнадцати, не больше, лежит в глине, в грязной траве, какой-то тонкого железа шлем с вдавлиной темнеет рядом, ухо мальчишки все в крови, глаза пустые, шея вывернута, ворон…

Ворон клюет макушку, что-то отыскав среди слипшихся волос.

– Что? Что там? – забеспокоилась женщина.

От ее взгляда не укрылось, что девушка непроизвольно зажмурилась.

– Ничего, – сказала Эльга, мотнув головой, и принялась выковыривать золотой дуб обратно. – Далеко очень. Не получается.

– Жалко, – сказала женщина.

– Вы ждите, – сказала Эльга. – Он там где-то.

Вру, подумалось ей. Опять вру. Только разве можно иначе? Нельзя иначе, нельзя. Значит, добавим иное. Твердоцвет, боярышник. Надежда. Она выловила листья и стала торопливо набивать их слоем-подложкой. Лицо Асмаса посветлело, потеряло четкость, сделалось как воспоминание.

– Я пойду, – сказала женщина.

– Постойте.

– Меня зовут.

Эльга провела ногтем, завершая букет. Хороший, несмотря ни на что, букет. Пусть и не совсем правдивый.

– Все. – Она подала доску женщине. – Это вам.

– Мне?

– Да.

Женщина взяла подарок.

– Как так можно из листьев портрет слепить? – Она повернулась вместе с доской к свече, посмотрела, потом вдруг улыбнулась. – А я верю, что Лесмо мой живой. Я вот смотрю и вижу его – где-то у ручья сидит, нахохлился, голодный.

– Это далеко.

– Да, далеко на западе, – кивнула женщина, наклонила голову. – Долгой жизни.

И ушла, прикрыв дверь.

Эльга отпихнула сак и подтянула колени к подбородку. Не двигаясь, она смотрела на плотно сколоченные дубовые доски, пока не постучал Сарвиссиан и не сказал, что пора ехать.

К ночи они добрались до Шуморья, а в Салланцу въехали лишь к вечеру следующего дня. Прошедшая гроза с ливнем превратила дорогу в некоторых местах в жидкое глиняное месиво. Ждать, когда месиво подсохнет, времени не было, и Сарвиссиан вместе с мужиками из увязших телег и грузовых подвод на скорую руку гатил участки. Под маленьким местечком Ужорье застряли на два часа.

Но где могли, объезжали.

Эльга не вылезала из фургона и упрямо набивала букеты, добиваясь послушания от собственных пальцев. Листья сочувствовали и болтали. О спокойных лесах, о погоде, о ветре. О различиях трепета и ловле солнечного света. Все попытки Эльги разузнать у них, что творится на границе с Тангарией, наталкивались на невразумительный шелест. То ли не знали, то ли были напуганы.

Она попробовала по памяти набить Асмаса, но букет выходил жуткий, мальчишка таращился пустым глазом, тень ворона крылом взмахивала над ним.

Бр-р-р! Мертвый.

Ногтем, ладонью – в брызги. Ни к чему. Пусть будет живой. Лучше уж грозу набивать.

И Эльга набивала грозу, распускала иву и седой пух, добавляла слюны, выкладывала темное небо. Молния с доски сверкала так, что глазам было больно. От последнего букета Сарвиссиан аж вздрогнул.