Клянусь: будь способ избежать безумства этого утра, я бы прибегнул к нему, – однако не могу предложить своему другу сатисфакции, отличной от той, которой он требует. Я действительно предал его. Сожалею об унижении, которое ему пришлось вытерпеть: за это я готов принести извинения, – но не могу сожалеть о том, что влюбился в вас по уши. Насколько я понимаю теперь, это произошло много лет назад, но безалаберность помешала мне это осознать. Как бы то ни было, сейчас я знаю это и отказываюсь извиняться за то, что не смог вернуть вас ему. Когда я думаю теперь, что чуть не сделал это, и позволяю себе представить вас его – а не моей – женой… но нет, лучше не представлять. Вы моя, и я чудесным образом спасся.

Потеря дружбы определенно не самая высокая плата, в то время как я с радостью расстался бы ради вас с жизнью. Нет, я не собираюсь с ней расставаться, так и знайте, но если дело обернется для меня плохо, вы должны всегда помнить, что я жалею лишь о том горе, которое могут принести вам события сегодняшнего дня. Никогда не сомневайтесь: ни за какие сокровища я не отдал бы ни единой минуты наших четырех дней, – и всегда помните: я вас люблю, очень и очень, безумно.

Верьте мне, дорогая Олимпия, моя дорогая герцогиня.

Обожающий вас идиот и по совместительству ваш муж, Рипли».

– Вот ведь идиот! – воскликнула Олимпия и, соскочив с постели, позвонила слугам.

Поскольку никто не спешил на зов, она бегом пересекла спальню, распахнула настежь дверь и закричала прикорнувшему в коридоре лакею:

– Когда он уехал?

Лакей Джозеф, растерянно моргая, с трудом поднялся с кресла.

– Прошу прощения, ваша светлость, вы о чем?

– Герцог! Когда он уехал?

Взгляд Джозефа растерянно заметался по коридору, словно бедняга боялся, что Рипли откуда‑нибудь выскочит.

– Я не знаю, ваша светлость.

– Так узнайте! И пусть кто‑нибудь разбудит мою горничную и Ренсона. Быстро.

Дворецкий Ренсон всегда знал все про любого из обитателей дома в любую минуту.

У Джозефа сделался такой вид, будто того и гляди упадет в обморок.

– Немедленно! Уж Ренсон должен знать точно! А если не знает – или делает вид, что не знает, – вы должны заставить сказать привратника. И передайте ему, чтобы через десять минут у подъезда стоял кеб – не коляска! Мне все равно, если даже вы перебудите весь дом: нам нельзя терять ни минуты.

Она усвоила тон, который, как уже знала по опыту, действовал на мужчин любого возраста и положения. Лакей умчался, а Олимпия направилась в гардеробную, распахнула дверцы шкафа и, наугад выхватывая предметы туалета, позвала:

– Дженкинс! Где вас черт носит? Как тут можно что‑то найти? Дженкинс! Да скорее же, бога ради!

Платья в чехлах летели на пол, когда появилась горничная в съехавшем набок ночном чепце, запахивая на бегу халат. При виде беспорядка, устроенного хозяйкой, Дженкинс вытаращила глаза.

– Мне нужно что‑то неприметное и самое простое, – сказала Олимпия. – Если она наденет яркое, они могут увидеть ее приближение издалека, это отвлечет их внимание, и кто знает, какие роковые последствия могут случиться. – Десять минут, не более, а еще лучше – меньше!

– Ваша светлость?…

– Потом, все потом: сейчас нет времени. – Олимпия выглянула в окно гардеробной. – Будем молиться, чтобы добраться туда до того, как станет слишком поздно. Летом они не начнут раньше шести. Который час, Дженкинс?

– Почти половина пятого, ваша светлость.

– Успеем, если буду одета через десять минут. Да, и кеб должен стоять у подъезда.

– Ваша светлость, вы же знаете, что это невозможно…

– Так сделайте же, чтобы стало возможно, Дженкинс! Речь идет о жизни и смерти. Если не сумеете одеть меня побыстрее, я поеду в ночной сорочке.

Представив, как ее светлость герцогиня Рипли появится на публике в таком виде, Дженкинс ухитрилась сделать невозможное, на что ушло четверть часа, хотя Олимпия отводила на одевание и прибытие кареты самое малое минут двадцать. Дженкинс сумела одеть хозяйку и одеться сама практически мгновенно, поскольку настояла, что поедет с ней, а та заявила, что ждать не намерена. Поэтому герцогиня Рипли с горничной выехали, по словам привратника, всего на полчаса позже самого герцога.

Пока секунданты отметят позиции и отмерят нужное количество шагов, объясняла Олимпия горничной по дороге, на это уйдет время, поскольку каждый секундант захочет выбрать для своего подопечного самое удобное место. И наверняка в последнюю минуту противников попытаются помирить. И хотя встреча, весьма вероятно, назначена на шесть – обычный час для летнего времени, – раньше семи они не начнут. Так или иначе, дуэль состоится лишь после того, как будет покончено с формальностями, все тщательно проверят и обо всем договорятся.

Олимпия продолжала сыпать техническими подробностями дуэли, лишь бы не думать о фактах: смертоносная пуля убьет одного из двух болванов, которые когда‑то называли себя лучшими друзьями.

К счастью кеб быстро приближался к цели. Поскольку особняк Рипли находился неподалеку от Парк‑лейн, путь пролегал по широким центральным улицам столицы. В Лондон уже въезжали телеги рыночных торговцев, однако карета Олимпии успела достичь Гайд‑парка беспрепятственно, и очень скоро колеса кеба уже катились в сторону Патни.

По дороге к месту встречи Першор предложил Рипли промочить горло содовой, приправленной несколькими каплями бренди. Тот принял ее со смехом:

– А‑а, подкрепляющее!

– Может, тебе‑то не нужно, – возразил Першор, – а вот мне не помешает.

– Нужно или нет, но поутру очень бодрит. – Рипли выпил. – Мне бы не помешало еще часок‑другой поспать.

И хорошо бы с Олимпией. Но по крайней мере у них была и свадьба, и брачная ночь, да еще какая!

– Дуэль наутро после свадьбы, – заметил Першор. – У Эшмонта нет совести.

– Он считает, что совести нет у меня: ведь это я женился на его невесте.

– Надо было бы ему немного подождать, и все улеглось бы само собой.

– И что тогда? – возразил Рипли. – О нем говорит весь Лондон. Дело неновое, вот только на сей раз пострадало самое уязвимое – гордость. Ему нужна дуэль, да и мне, признаюсь, тоже: у нас нет другого способа замять дело.

Драться необходимо, иначе обида будет стоять между ними вечно. Есть только один выход для них обоих: всадить друг в друга пулю.

«Варварство!» – сказала бы Олимпия. Но мужчины вообще варвары.

Рипли бы сильно удивился – но и обрадовался не меньше, – если бы секунданты нашли способ их примирить. Только задача эта, по его мнению, неразрешима. И поскольку они не сумели договориться миром, ему следовало настраиваться на войну и победу.