Олимпия видела, как падает на землю белый носовой платок: казалось, это длилось целую вечность, – повиснув в воздухе и медленно опускаясь вниз, вниз, вниз. Утреннюю тишину разорвали два выстрела: первый на миг опередил второй, – но она успела заметить в этот же бесконечный миг, как рука Рипли устремилась вверх, стреляя в воздух. Стая птиц с криками взмыла с деревьев, пока Олимпия, впав в ступор, наблюдала, как муж пошатнулся и повалился на землю.

Олимпия не верила собственным глазам. В мире опять воцарилась тишина, только пронзительно кричали птицы.

Оцепенев, она смотрела, как Эшмонт кому‑то передает пистолет и бежит к Рипли, туда же подбежал еще кто‑то, но Эшмонт оттолкнул его прочь.

Тогда пошла на негнущихся ногах и она.

Она видела, как Эшмонт упал на колени и приподнял голову Рипли, половину лица которого залило что‑то темное и потекло вниз по шее. Тело мужа билось в судороге, Эшмонта, склонившегося над упавшим другом, тоже сотрясала дрожь.

Стряхнув оцепенение, Олимпия бросилась к мужчинам, налетела на Эшмонта, толкнув с такой силой, что он повалился на спину, и крикнула:

– Отойдите от него! Не трогайте!

Она упала на колени возле мужа, который, лежа на боку, бился в конвульсиях. Кровь! Очень много крови. Она боялась, что ее стошнит. Вроде бы кто‑то открывал черный саквояж? Просто шум. Задний план. Потом она услышала другой звук, настолько неуместный, что не сразу поняла, что это… смех. Громкий. Скорее хохот.

Она посмотрела на Рипли, на его залитое кровью лицо. Он сгибался пополам от хохота. Смеялся и Эшмонт, держась за живот.

– Я вас ненавижу! Обоих! – выкрикнула Олимпия и, сжав кулаки, принялась молотить мужа по плечу. – Вы безумцы!

Она разрыдалась, и хоть ненавидела себя за это, остановиться не могла.

Наконец Рипли перехватил ее руки и прохрипел:

– Все в порядке, успокойтесь.

– Нет, не в порядке! Взгляните на себя. Что с вами?

Рипли ухмылялся, хоть по его лицу бежали ручейки крови.

– Да отвечайте же, черт возьми!

– П‑простите, дорогая, – едва сдерживая смех, выдавил герцог.

Фыркнул и Эшмонт, чем еще больше разозлил Олимпию.

– Чтоб вам обоим… пусто было!

– Если ваша светлость позволит, я хотел бы осмотреть его светлость, – подал голос мужчина с черным саквояжем.

Олимпия отодвинулась, села, подтянув колени к подбородку, и опустив на них голову, стараясь восстановить дыхание. Сердце стучало так, что отдавалось в висках, ушах шумело.

– Господи, Олимпия! – сказал Рипли. – Я надеялся, что вы еще спите.

Она подняла голову.

– Не говорите со мной!

Рипли сел, болезненно поморщившись, ощупал голову и посмотрел на свою ладонь, мокрую от крови, которая сочилась из ссадины на голове.

– Черт, больно!

Олимпия снова уронила голову на сложенные руки.

– Ничего страшного, ваша светлость, вмиг залатаем, – пообещал джентльмен с черным саквояжем. – Царапина за ухом. А вот ее светлости, наверное, не помешает нюхательная соль.

– Нет, – возразила Олимпия. – У меня никогда не бывает обмороков.

Сколько раз она перевязывала разбитые в кровь коленки, поцарапанные локти, прикладывала к носам лед! Ее младшие братья то вываливались из окон, то падали с деревьев, то в озере тонули или спотыкались о камни, а еще дрались.

Олимпию терзали и страх и злость одновременно. Рипли смеялся, да он, наверное, даже при смерти будет смеяться. Врач сказал, что ничего серьезного, но с него станется. Мужчины с легкостью принимают то, что действительно ужасно, но впадают в отчаяние из‑за пустяков.

А сколько крови! Олимпия вспомнила, как Рипли порывался бегать с больной ногой. Для мужчины признать, что ему больно, ниже его достоинства. Они оба просто делали вид, что не ранены, притворялись даже на пороге смерти.

Олимпия посторонилась. Не стоит мешать врачу, пока тот занимается ее болваном мужем. Она просто переволновалась. Руки до сих пор тряслись.

– Да, пусть им занимается врач, – сказал Эшмонт. – Не хочу, чтобы этот прохвост истек кровью до смерти из‑за пустяковой дырки в голове.

– Пустяковой? – возмутился Рипли. – Черт, ты меня чуть не убил! О чем ты думал, скотина?

– Ты куда стрелял? – закричал Эшмонт. – Тебе полагалось стрелять в меня, мошенник ты этакий!

– Мошенник? – взревел Рипли. – Что, по‑твоему, я должен был делать? Ты меня чуть не убил, придурок!

– Что это на тебя нашло? – не унимался Эшмонт. – Ты ведь даже не собирался в меня стрелять!

– А ты думал, что стану?

– Почему нет?

Пока продолжалась эта перепалка, врач спокойно делал свое дело. Впервые в жизни Олимпии не хотелось смотреть, но она и так знала, что полагается делать. Она бы промыла рану и наложила давящую повязку, чтобы остановить кровотечение. Если рана такая пустяковая, как говорит врач, кровь скоро остановится. Но как скоро? Этого она сказать не могла.

Зато никто из мужчин, кажется, нисколько не беспокоился: Олимпия уловила бы тревогу, даже если бы они пытались ее не выказывать, – и почувствовала… облегчение?

Мужчины!

– Дырка в голове… А вы точно знаете, что ее там не было и раньше? – спросила она у доктора, и тот улыбнулся.

– Пуля снесла его светлости краешек уха и оцарапала кожу. Выглядит хуже, чем есть на самом деле, потому что такие раны обильно кровоточат. – Закончив обработку, он начал бинтовать раненому голову. – Могу вас обрадовать: рана несерьезная, чистая, так что скоро все заживет.

– Как на собаке, – рассмеялся Рипли.

– Молчите! – разозлилась Олимпия и бросила гневный взгляд на Эшмонта: – Я не с вами говорю.

– А я что? – возмутился тот. – Он должен был стрелять!

– Я не смог – лучший друг все‑таки…

– А я рассчитывал, что ты выстрелишь! – выкрикнул Эшмонт. – Я бы промазал на волосок. А ты поднял свою чертову руку и сбил мне прицел!

– Откуда мне было знать?…

Олимпия, не веря собственным глазам, переводила взгляд с одного на другого и обратно.

– Только не говорите, что все это было спектаклем!

– Дело чести, – сказал Рипли.

– Дело чести, – повторил Эшмонт.

– Его чести и моей, – сказал Рипли и добавил: – И вашей, герцогиня.

– Особенно вашей, – сказал Эшмонт.

Олимпия взглянула на него.

– Моей! Да кто вас просил ради меня совершать такие дурацкие поступки?