Алексеем Диким с самого раннего театрального детства. Дикий всегда ставил перед пришедшими служить театру строгий вопрос: «Любите ли вы себя в театре или театр как таковой?» То есть тяжелый труд, подчас граничащий с подвигом, равнозначный во всех своих частях, цехах и винтиках? Тяжелый труд – подвиг, ставящий в одну шеренгу всех: и первого актера, и режиссера, и автора.

Если вы любите и этот театр – театр кулис, театр заштопанных трико и умело ремонтируемых бровей, если вы любите эту огромную, сложную, иногда очень неприглядную машину театра, которая обеспечивает ежедневный праздник с неукоснительно точным началом в 19 часов 30 минут, если вы все это любите и понимаете, то отдайте театру всю свою жизнь, все помыслы, семью, благосостояние, сердце, душу, красоту. И знайте: жестокий театр взамен всего этого не всегда вознаграждает своего приверженца полной мерой. Может случиться, что тебе – тебе лично – он не даст ничего. Готов ты к этому? Тогда помни: нет для тебя ничего зазорного в служении театру, где нет маленьких ролей, нет подленьких людей, нет зависти, нет лицемерия, нет искательства, нет вельможества и, главное, нет сил у тебя, нет у тебя права хоть в чем-нибудь, хотя на мгновение помешать ритмическому дыханию этого многосложного организма. Ты можешь не явиться на спектакль или генералку. И театр оправдает тебя, только если узнает, что ты умер.

Но настоящий актер тот, кто раненый, истекающий кровью, больной или потрясенный уходом любимой приползет на сцену вовремя, выйдет и, помня сложную мизансцену, скажет свою реплику «Здравствуйте, князь!» и умрет только после того, как опустится занавес.

– Подумай, никто тебя не неволит. Решил? Клянись!

Стояли горячие предпремьерные дни «Интермедий» Сервантеса. В «Саламанкской пещере» я играл студента, бродягу и авантюриста, очень родственного Рольдану, которого я играл в следующей интермедии «Два болтуна» и о работе над которым я расскажу ниже. Обстановка была напряженная, адовая. Как всегда, отставала постановочная часть, которая состояла из нас же самих. Мы с Петей Любешкиным и Васей Михайловым делали шляпы из проволоки, девушки шили одеяла из кусков материи. Кто-то что-то красил, репетиции шли с утра до вечера. И вот тут-то черт меня дернул опоздать на репетицию. То ли утомленный огромной физической нагрузкой, то ли еще по какой причине, только факт остается фактом – я проспал. И явился – бледный, с готовым разорваться сердцем, задыхаясь от бега – на целых двадцать минут позже назначенного часа.

Вовек не забуду того запаха катастрофы, который я остро ощутил, оказавшись в гардеробе Дома ученых, где мы тогда занимались. Тишина была поразительная. Она была страшная, эта тишина, и она была многообещающая. Когда я услышал ее, эту тишину, мне захотелось уехать на Дальний Восток. Похолодел до ушей, почти без сознания подошел к дверям и, скользя мокрыми руками, отворил их. Все студийцы сидели на стульях, расставленных вдоль стен, и смотрели, как ходит из угла в угол разъяренный Дикий барс. Когда я вошел, все взоры обратились на меня. Лед. Ни искры сочувствия. Ни в ком. Римляне требовали смерти. Лучше всего колесовать, чтобы мучился. А в центре зеленоглазый барс. Молчит. Но я чувствую, что сейчас разорвет, как кильку. «Можно начинать», – тихонько сказал Дикий, и я понял, что казнь будет ужасна.

Мы прошли на сцену. Разъяренный барс сел в партер и опять-таки тихонько приказал: «Заклинание!»

У меня была такая сцена: студент, обманывая доверчивого хозяина, поет некое заклинание спрятанным в чулане любовникам хозяйской жены и племянницы, и для вящего устрашения рогоносца студиец сопровождает это заклинание колдовскими плясками. Ставил эти пляски милейший М. Г. Геворкян, и было довольно трудно петь, играть, плясать, кувыркаться да еще выделывать разные акробатические «корючки». Раздался аккорд – и я исполнил номер. «Вяло, – донеслось из партера, – еще раз!» Снова прозвучал аккорд. С трудом переводя дыхание, я добрался до конца.

«Еще разик! Чуть поживее!» – вежливо сказал Дикий. Аккорд. И я кинулся в это дело в третий раз. Как говорят актеры теперь, «отдал всё» и мокрый, с трясущимися коленями застыл в финальной позе. «Повторить! Вы совсем сонный», – изысканно-вежливо, но твердо раздалось из партера.

Я не знаю, сколько раз это продолжалось. Я пил воду в секундных перерывах и слышал, как она шипит во мне, ударяясь о раскаленные стенки желудка. Я танцевал, падал, опять вставал, снова танцевал, сызнова падал, вставая, черт возьми, падал в сотый раз. От частых кульбитов театр, партер и люди вертелись передо мною как в чертовом колесе, и я совсем потерял из виду рампу. Намереваясь пойти в глубь сцены, я почему-то несся по диагонали вперед и помню, что под конец я вдруг рухнул, как плохо сложенный кубометр дров, но все-таки (врешь – не возьмешь!) вскочил на ноги и, став спиною к партеру, раскинул руки. «Дальше!» – весело крикнул Дикий.

С тех пор прошло больше двадцати пяти лет, и все это время я всегда приходил на репетицию задолго до начала.

Вряд ли стоит повторять, как много значит для актеров, а тем более для режиссера, своеобразное и яркое видение. Постановки Дикого говорят о необычайности его собственного видения, о неповторимой яркости открываемого им мира. В работе же над новым репертуаром, над ролью, еще не интерпретированной на советской сцене, Дикий поражал находками, озаряющими, как свет молнии, тьму наших ученических поисков. Одним острым необычайным словом он умел схватить образ за самую его душу. Так, наверно, нельзя писать, но я так чувствую, простите, пожалуйста.

Помню, я репетировал с Диким Рольдана (интермедия «Два болтуна» Сервантеса), бродягу, дуэлянта, человека, прошедшего все огни и воды житейских бурь. Некоторые куски роли поначалу мне не удавались, не ладились. И Алексей Денисович, который беспокойно следил за моими метаниями, вдруг сказал:

– Понимаешь, Драгун… Шпага! У него ничего нет. У него есть только шпага! Он шпагой делает все. Смотри – обед… А хлеб стоит далеко. Он шпагой – коль! И на острие два-три кусочка! А когда пообедал, действует шпагой, как зубочисткой. Шпага – это у него третья рука, тебе ясно?

Да, конечно. Теперь мне ясно. Шпага для этого человека – кормилица, инструмент, которым он владеет в совершенстве. Я могу себе представить, как он кончиком шпаги, как шилом, прокалывает подошвы своих сапог, когда где-нибудь в стороне от дороги ремонтирует их, как бреется он тою же шпагой. И целый ряд недававшихся кусков роли вдруг становится на свое место, и я играю их легко, думая уже о новых, куда более сложных задачах.

Кто-то играл у нас на уроке Ноздрева.

– Нет, нет, –