Шёл сорок шестой год. Кончался влажный горячий май. Короткиегрозы, шум свежей листвы, первые после войны туфельки на каблуках, яркое платьеиз крепдешина. Она сшила его сама на старой зингеровской машинке из отреза,который чудом сохранился у мамы в сундуке. На ночь она накручивала волосы намарлевые папильотки, утром красила губы, брызгала на шею духи «Красный мак».Третьего июня ей исполнялось сорок лет. До этого дня оставалась ровно неделя.

История судьбоносной встречи с человеком, который стал егобиологическим отцом, менялась почти каждый год, по мере взросления бесценногомальчика, обрастала разнообразными подробностями.

То он был лётчик. Они с мамой познакомилась ещё до войны ине успели пожениться потому, что он ушёл на фронт. В мае сорок шестоговстретились, всего на сутки. Он продолжал воевать после победы, вырвался вкороткий отпуск, а потом сразу погиб.

То он становился разведчиком, страшно засекреченным, глубоковнедрённым во вражеский тыл, то капитаном подводной лодки. Дальний Восток,Порт-Артур. Контузия.

Она, кажется, забыла, как всё произошло на самом деле. Нопомнила бабушка и помнили соседки. Он узнал правду из случайного кухонногоразговора, когда ему было пятнадцать лет.

Тридцатого мая мама возвращалась очень поздно из своегоминистерства. Шла пешком по глухим переулкам и проходным дворам.

В метро за ней увязался молодой человек. Смотрел в упор ввагоне, потом пошёл следом и в тёмном тихом месте, у пустыря, где ещё не началистройку, набросился, ударил по голове, стал душить. Она не успела крикнуть,потеряла сознание. Её подобрал на рассвете милицейский патруль. Исчезла сумочкас продуктовыми карточками, туфли, дешёвые коралловые бусы. Травмы оказались неслишком серьёзными. Уже через неделю она вышла на работу. А через месяц поняла,что беременна.

Аборты были запрещены. Конечно, она могла по справке измилиции все устроить. Но не захотела. Она помнила, что парень был молодой,здоровый, сильный. Остальное не важно. Это последний шанс. Другого не будет.

До года никто не верил, что он выживет, недоношенный, скакой-то сложной лёгочной патологией. Она обкладывала кроватку бутылками сгорячей водой. Она сутками носила его на руках. Потом всю жизнь дрожала надним, берегла от сквозняков и сырости.

Мелкими предметами можно подавиться. Тяжёлые предметы могутупасть на голову. Электрические провода и розетки, кипящий чайник, грязь подногтями, дверные ручки в общественных местах, трамваи, автомобили, бродячиесобаки, мальчишки во дворе и в школе — всё было опасно, все представляло угрозуего здоровью и жизни. Страх за себя, единственного, бесценного, самого главногомальчика на свете, он усвоил с её молоком.

Мир вокруг был враждебным и грубым. Он ни с кем не могдружить. Его дразнили пончиком и нюней. Всегда, с младенчества, он чувствовалсебя страшно уязвимым. Возможно, поэтому кожа его стала такой чувствительной.

Варежки, связанные бабушкой из дешёвой пряжи, кололи руки.Кромка валенок, даже сквозь брюки, натирала икры до крови. Саднящая больприкосновений неживой и живой материи пропитала его насквозь.

Эта боль — всё, что осталось от детства. Боль и жгучеежелание отомстить всем, кто смеялся над ним, кто дразнил.

— Они не люди, они звери, — шептала мама, утешая его послеочередной атаки сверстников во дворе или в школе, — ты человек, а они нет. Тылучше, умней, сильней их, они это чувствуют и травят тебя, моего нежного,бесценного мальчика.

Он играл в разведчика. Он был заброшен во вражеский тыл.Кругом фашисты, злодеи, не достойные жалости. Он один советский, честный,положительный герой.

* * *

— Тот мальчик умер, — пробормотал Странник и выпустил дым вокно, — нежного бесценного мальчика с его героическими одинокими фантазиями, сего тонкой ранимой душой уничтожили гоминиды.

Он посмотрел на часы. Потом перевёл взгляд на окна дома. Онпоставил машину так, чтобы видеть дом старого учителя. Когда переулок затихнети опустеет, когда уйдут последние собачники, нагуляется молодёжь и, главное,когда погаснет свет в окне на четвёртом этаже, можно будет спокойно завершитьоперацию.

* * *

О розовом слоне, о белом медведе — о чём там ещё нельзядумать? «Ни за что не думай о Жене Качаловой и её дяде!» — уговаривал себяБорис Александрович, стоя под душем. И тут же в шуме воды отчётливо услышалвысокий надтреснутый голос завуча старших классов Аллы Геннадьевны:

— Я всегда знала, с ним что-то не так. Эта его бескорыстнаялюбовь к детям, дополнительные занятия дома, эта его манера обнимать девочек заплечи… Мерзость какая, несмываемое пятно на репутации нашей школы.

— Конечно, это общая наша ошибка, наш позор. Тень подозрениялежит теперь на всём коллективе. Как мы допустили? Почему ничего не заметили?Почему проявили непростительную близорукость? Но коллектив у нас дружный,крепкий, мы переживём, и хватит обсуждать это. Даже сами разговоры на эту темуаморальны и разрушительны. Мы отвечаем за нравственность детей. Мы учтём своиошибки и впредь будем бдительны, — вступал голос директрисы, низкий, жёсткийголос человека, который привык отдавать приказы.

Да, пожалуй, она отдаст приказ: не обсуждать. Но вряд ли ониподчинятся. Обсуждать чужой позор так сладко. У кого из них достанет смелостине поверить, усомниться? Может, у математички Ксении Семёновны? Они проработаливместе тридцать семь лет. Когда-то даже дружили семьями, но беда в том, чтопосле смерти жены Борис Александрович тихо, не нарочно раздружился со всеми. Немог видеть сочувствия в чужих глазах, не знал, о чём говорить. Ксения Семёновнахороший, порядочный человек, но у неё тоже пенсионный возраст, а уходить изшколы — значит почти умереть.

Историчка Альбина Федоровна, Альбиша, бывшая ученица БорисаАлександровича. Пенсия ей пока не грозит, ей тридцать восемь. Но она красавица,муж у неё весьма состоятельный человек, чем-то там торгует. Она приезжает вшколу на шикарном сиреневом «Форде». Одевается вроде бы скромно, однакоучительницы, особенно те, у кого не сложилась личная жизнь, подмечают, чтокостюмчики её от Диора и Сони Ракель. А сапожки видели на Тверской, в витринекакого-то бутика, и стоят они пять учительских зарплат. Альбина всегда оченьхорошо относилась к Борису Александровичу. Но её не любит коллектив. А если онарешится не бросить камень, как все, противопоставит себя коллективу, еёзаклюют.

Борис Александрович вылез из душа, крепко растёрсяполотенцем, накинул старый тёплый халат, вытер запотевшее зеркало. Старик,усталый, испуганный, жалкий, смотрел на него. Глаза слезились. Они ужеслезились, хотя плакать он ещё не собирался. Получается, что доброе имя,уважение, всё, что наработано за долгую честную жизнь и, в общем, стоит дороже,чем сама жизнь, — вроде шинели Акакия Акакиевича Башмачкина? В любой моментмогут отнять, содрать, и никто не поможет, не заступится?