Стрижайло был восхищен. Семиженов был настоящий политик, допускавший в своей страстной игре физическое истребление противника. Он был «сталинец», тонкий стратег, беспощадный к своим конкурентам. От Сталина его отличал истеризм, неумеренное, нескрываемое честолюбие, пристрастие к внешним эффектам, которые «тайное» делали «явным», не позволяли нанести неожиданный смертельный удар с отсечением неугодных голов.

— Вы, как никто, достойны занять первое место в партии. Хотя на него претендуют такие личности, как Грибков и Карантинов. — Стрижайло добивался того, чтобы желчное раздражение Семиженова обернулось истерикой, которая вскроет его потаенные замыслы. Если эти замыслы совпадают с его, Стрижайло, стратегией, их необходимо стократно усилить. Если же нет, их следует подавить и отвергнуть.

— Грибков, мелкотравчатый паразит, который подтачивает дерево, камень, человеческую кожу, все что угодно. Поселяется на чем-нибудь большом и сильном, а потом превращает это в труху. Он испоганил столько политических организаций и партий, столько человеческих отношений, что его действие сравнимо с биологическим оружием. Мне он не конкурент. У меня есть мазь от грибковых заболеваний, — голубоватые белки Семиженова пожелтели от язвительности, словно в нем разлилась желчь. Было видно, как он ненавидит, как готов истребить объект ненависти. — А этот смехотворный Карантинов одной своей фамилией наводит на мысль о ВИЧ-инфекции. Он верен Дышлову до тех пор, пока тот силен. Как только тот пошатнется, Карантинов перебежит к более сильному. Он перебежит ко мне. Я дам ему в управлении какую-нибудь отдаленную свиноферму, где бы он мог, соблюдая карантин, заниматься любимым делом и не передавать людям инфекцию. — Семиженов побледнел настолько, что его выбритые подбородок и щеки стали синими. Среди этой синевы и бледности кровенели малиновые губы, и весь он был похож на итальянскую маску «дель арте», пугающую своей ненатуральностью.

— Я разговаривал о вас с Потрошковым и с заместителем главы Администрации Чебоксаровым. Они о вас самого высокого мнения. Не впрямую, намеком, но дали понять, что видят вас в числе претендентов на пост Президента. Особенно, если вам удастся обойти на думских выборах Дышлова, стать первой фигурой в КПРФ. — Стрижайло исследовал Семиженова, как это делают кардиологи, взрезая пациенту бедро, запуская в аорту зонд, проталкивая чуткую проволочку сквозь всю кровяную систему прямо в сердце.

— Они правильно рассуждают. Открываю вам первому, — я стану Президентом России. Брошу на это все мое состояние, все связи, все искусство политика. Мне будут нужны помощники. Приглашаю вас. Не будет недостатка в деньгах, будут удивительные технологии, невероятные ходы. Ваш творческий ум, неиссякаемая энергия обеспечат вам после моей победы роль главного политолога власти. Соглашайтесь! — Семиженов, пылая очами, взбив вороненый кок, был похож на актера театра масок, где блещут клинки, не только из фольги и картона, и льется алая кровь, не всегда из вишневого сока. Он был сумасшедший, одержим идеей власти. Как и многие другие, стремился стать Президентом. Эти сумасшедшие наполняли политику едким безумием, превращали профессию Стрижайло в выгодное и беспроигрышное дело. Политология, которой занимался Стрижайло, была видом психиатрии, которая не лечила безумцев, а стимулировала развитие болезни. В результате припадков, истерик, выбрасываний из окна, совершаемых в помрачении убийств один из безумцев становился Президентом, привнося в дела государства врожденное сумасшествие.

— Согласен вам помогать, — сказал Стрижайло. — Не присоединиться ли нам к товарищам, чтобы скрепить договор рюмкой «Камю»?

Впятером они разместились в уютном салоне, на мягких диванах, вокруг стола, на котором появилась уже третья бутылка «Камю». Вечернее солнце взирало в иллюминатор своим медным ликом. Елена Баранкина сидела между двух секретарей, дразня их игривыми прикосновениями. Секретарь обкома Забурелов, длинноносый, с кольчатыми бачками, с раздвоенным подбородком и суровыми кустистыми бровями, подливал соседке коньяк. Сладостно причмокивал губами, когда она пила, закрыв свои выпуклые, в металлической пыльце веки. Внезапно широко открывала колдовские мерцающие глаза, озирая всех изумленным зеленым взором. Другой секретарь Хохотун, с манерами провинциального ловеласа, желая нравиться, то и дело поправлял артистические длинные волосы. Дул на перстень с черным камнем, напоминая скорее артиста, чем коммунистического секретаря. Стрижайло и Семиженов сидели напротив, уклоняясь от медных, бьющих в иллюминатор лучей, навстречу которым мчался остроносый «фалькон», стремительный и изящный, впиваясь заостренным клювом в русские пространства.

— Дорогие мои товарищи и собратья, — умиляясь столь приятному обществу и неповторимой атмосфере радушия, произнес Хохотун, отбрасывая со лба артистические волосы и обдувая вороненый перстень. — Давайте же не просто поглощать этот напиток богов, которым нас угощает прекрасный хозяин. — Хохотун благоговейно взглянул на Семиженова. — Но будем произносить наши тосты, высказываясь в том духе, что и кто желает получить в этой жизни. Потому что мечтать не возбраняется даже креветке, — он кивнул на блюдо с розовыми креветками, частично превращенными в бесформенную груду кожуры. — Особенно, если креветка летит на высоте десяти тысяч метров над нашей многострадальной землей, — ему понравилась собственная витиеватая речь, к которой благосклонно отнеслись остальные, а Елена Баранкина плеснула в воздухе пьяной рукой с перламутровым маникюром.

— Ты предложил, ты и мечтай, — прямолинейно, по-товарищески, сказал Забурелов, шевеля растущими на глазах бровями, двигая раздвоенным подбородком, к которому прилипла розовая чешуйка от креветки.

— Почему бы и нет? Почему бы и нет? — Хохотун поднял рюмку, с легким поклоном обращаясь к присутствующим, как мастер застолья. — Что скрывать? Жизнь секретарей обкома — не мед и не сахар. Это не прежние времена, когда вся область лежала у твоих ног, и ты мог вызывать на ковер генералов, директоров заводов, прокуроров и судей. Ютимся в комнатушках с одним телефоном. Разъезжаем на старенькой «Волге», которую обгоняют иномарки. Зарабатываем простуды на митингах и демонстрациях. Дрогнем в пикетах. Да еще получаем плевки и подзатыльники от местных властей, среди которых, между прочим, есть и твои бывшие подчиненные, твои переметнувшиеся к врагу товарищи. — Хохотун горько покачал головой, осуждая нестойких перебежчиков, перескочивших из партийных кресел в кабинеты новой власти. — Но бывает миг просветления, такой, как сейчас. И хочется помечтать, — он сделал вдохновенное лицо поэта, выходящего на сцену с поэмой в руках, и глядящего поверх голов куда-то ввысь, откуда снизошло на него вдохновение. — А что если обратиться к нашим замечательным пилотам, чтобы они изменили курс самолета и направили эту белоснежную птицу не в Сибирь, где нас ожидают митинги, демонстрации и партийные массы, а на юг, к благословенному Индийскому океану, куда-нибудь в Таиланд, где отдыхают наши классовые враги, позволяя себе все, что ни придет в их пресыщенные умы. Чтобы мы жили в великолепном отеле, с лазурным бассейном, роскошными ресторанами, саунами, восточными банями, знаменитым тайским массажем. Часами смотрели на лазурный океан, попивая из высоких бокалов вкусные коктейли. Ходили на белые пляжи, где, не стесняясь своей наготы, подставляли лица и все прочее лучам тропического солнца. Катались на яхтах, занимались виндсерфингом. Вечерами играли в боулинг, посещали казино. Смотрели эротические представления, а потом в лунную ночь, все вместе, взявшись за руки, без одежд, бежали в зеленое мерцание океана и окунали в него свои истосковавшиеся по ласкам тела, — Хохотун сладко закрыл глаза, как если бы теплая ночная волна уже плескала ему в живот, и рядом, обворожительная, как русалка, распустив по спине восхитительные волосы, стояла обнаженная Елена Баранкина.