Мечтания пришлись всем по вкусу.

— На недельку бы неплохо слетать, — поддержал товарища Забурелов, — Приятно жить не запретишь.

— А вы уверены, что не перессоритесь из-за меня, забыв про чувство коллективизма? — кокетливо засмеялась Баранкина, обворожительно мерцая зелеными глазами. — Мне будет трудно делить между вами мою любовь поровну, не оказывая никому предпочтения.

— Прекрасная мысль! — барственно соглашался Семиженов. — Сейчас позову первого пилота и прикажу сменить курс. Вместо Красноярска — Бангкок. Я там бывал не раз и сумею правильно выбрать отель на побережье. Можно «Хилтон», а можно «Интерконтиненталь».

— А вашу любовь между собой поровну мы сумеем поделить, — пообещал Стрижайло Баранкиной, помня, как на банкете в особняке Семиженова на него нахлынуло вожделение, и он был готов овладеть пленительной женщиной с ногами топ-модели и с грудью парижанки, воздевшей знамя над революционной баррикадой. — Кто любит крылышки, кто ножки, кто белое мясо, кто грудку. Я же предпочитаю шейку и то, что у птицы зовется гузкой.

Все радостно засмеялись, сдвинули рюмки, — во исполнении мечты, за товарищество, за свободную любовь, которую в партийной среде еще на заре советской власти проповедовала незабвенная Коллонтай.

— Теперь мне предоставьте слово, — Забурелов поднял рюмку, поводя зарослями бровей, собираясь с мыслями. И пока собирался, Стрижайло рассматривал его раздвоенный подбородок, усмотрев в нем сходство с небольшими ягодицами, как если бы на подбородке Забурелова, спиной к зрителям, присел голый человечек. — Мы сейчас летим в город Красноярск, чтобы там образовать партию нового типа. Она должна быть действительно «нового типа», отлична от КПРФ. Должна быть партией солидных людей, с которыми можно иметь дело и крупному бизнесу, и Администрации президента, и кругам за границей. Хватит нам нищету плодить, бомжатники разводить. Член нашей партии должен быть хорошо одет, ездить на приличной машине, принимать посетителей в достойном офисе, иметь красивую секретаршу, устроить банкет в честь партийного или государственного праздника. Наш лидер должен быть образованным, интеллигентным человеком, а не самоучкой и выскочкой, наподобие Дышлова. Он должен знать экономику, юридическое дело, литературу, как русскую, так и зарубежную, и тогда к нам потянутся люди. А поскольку такой руководитель уже имеется, и именно его идеи легли в основание «партии нового типа», то я предлагаю выпить за нашего вождя, нашего лидера Семиженова — Сталина! Семисталина, который семи пядей во лбу!

Все смеялись по поводу удачного каламбура, тянулись к Семиженову. Тот не скрывал удовольствия, чокался, отправлял в свои малиновые губы властителя, в раздвинутый белозубый зев вождя вкусную рюмку «Камю».

«Фалькон», летящий навстречу сумеркам, мчался в зеленом меркнущем небе над потемневшей землей, где в редких деревнях и селениях начинали мерцать едва различимые огоньки. Стрижайло чувствовал, что пьянеет. И это ощущение лишь усиливало в нем веселье, иронию, тайное презрение к этим людям, что находились всецело под воздействием его чар, его оригинальных идей, его сумасбродных фантазий. Не ведая, выполняли его замыслы, озвучивали его мысли, воспроизводили его идеи. Неслись со скоростью девятьсот километров в час по той траектории, которую указал им Стрижайло. И их приземление будет его триумфом, его невидимой миру победой, и их сокрушительным поражением.

— Любезные соратники, — Стрижайло изящно и скромно поднял рюмку. — Мне выпала высокая честь оказаться в одном с вами обществе. Чем дольше длится наше знакомство, тем больше я у вас учусь. Учусь любить простой народ. Понимать чаяния людей труда. Стоять на страже их интересов. И если надо, жертвовать ради них своим благополучием, а иногда и жизнью. Такие люди нужны нашей многострадальной России. Они помогут ей встать с колен. Не сомневаюсь, вместе мы победим. Мы создадим «партию нового типа», выиграем думские выборы и пойдем на выборы Президента. И это не громкая фраза, не возбуждение от выпитого коньяка, — я знаю, я убежден, что на президентских выборах мы одержим ослепительную победу. За Президента России Семиженова, товарищи! Ура! — он рявкнул счастливым солдатским рыком. Остальные вторили ему, проливали коньяк, чокались с Семиженовым, который вдруг побледнел так страшно, что щетина на его щеках стала фиолетово-синей, как грозовая, наполненная молниями туча.

Земля была черной, небо едва светилось. В иллюминаторе пролегла малиновая заря, похожая на ватерлинию. «Фалькон» проносил их вдохновенные души над Сибирью.

— Что же мне сказать после столь замечательных слов? — Елена Баранкина, волнообразно качала рюмкой, проливая из нее драгоценную струйку. Взирала зелеными глазами молодой прекрасной ведьмы. — Я с вами навсегда. Я ваша сестра, ваша мать, ваша дочь. Я ваша коллективная жена и кормилица. Я вспаиваю вас моим молоком, как капитолийская волчица. — Она выпила и отставила рюмку. Глаза ее полыхнули разноцветным пламенем паяльной лампы, которой обжигают медную чеканку.

Услышав такие слова, оба секретаря, Забурелов и Хохотун, положили свои головы на плечи Елены Баранкиной, обнимая ее за талию.

— Ты наша капитолийская волчица! Ты — волчица КПРФ!

— Дай нам напитаться от твоих сосцов!

— Сейчас, мои маленькие! Сейчас, мои хорошие! — Елена Баранкина расстегнула блузку, и две восхитительные, круглые груди затрепетали своей белизной. Забурелов и Хохотун потянули жадные, сложенные трубочками губы, хватая розовые соски, которые скрылись в секретарских устах, набухая и удлиняясь. — Пейте, мои славные, на здоровье!

Хохотун и Забурелов ловко, с обеих сторон, раздевали Елену Баранкину, делая это привычно и профессионально, как чистильщики бананов. Снимали тонкие шкурки, обнажая шелковистый, слегка перезрелый плод.

— Мальчики, только юбку не помните… Аккуратненько ее положите…

В этом было нечто удалое, комсомольское, от молодежных организаций на черноморском берегу, от команды КВН, от стройотрядов, от мушкетеров, — «один на всех, и все на одного». Елена Баранкина, в пленительной наготе, лежала на диване, упирая вытянутую напряженную ногу в потолок «фалькона», а Хохотун, насыпав ей на лицо свои артистические волосы, время от времени дул на свой черный перстень и мучил ее, как захваченную в плен партизанку. Добивался признаний, но та не выдавала товарищей, скрывала пароли и явки, лишь иногда издавала жалобный стон. «Фалькон» летел над ракетной шахтой, затерянной в дебрях Сибири, и ракетчики в бункере на электронном табло вдруг прочитали странное слово «ебенать».

Место Хохотуна занял Забурелов, — пугал Елену Баранкину страшными шевелящимися бровями, будто взял их на прокат для такого случая у покойного генсека. Елене Баранкиной было страшно, она беззвучно кричала, впивалась в волосатую звериную спину Забурелова перламутровыми коготками, а тот все глубже вдавливал ее в диван, все больше раздваивал подбородок, и Елене Баранкиной казалось, что ей на лицо присел энергичный колючий карлик, душит шершавыми ягодицами. «Фалькон» пролетал над сибирской деревней, где в вечерней избе, окруженный свечами, лежал покойник. Подвыпивший, утомленный долгим чтением, пономарь, вдруг увидел, как колыхнулось пламя свечей, покойник в гробу улыбнулся и явственно произнес «охуеть».