– Люциуш.

Она ждала объяснений и снова оказалась подготовленной лучше, чем он. Ему нужно было просто постоять тут немножко, впитать ее. Он не ожидал, что она изменится, что жизнь, конечно же, и ее увлечет своим течением. Да, это она, Маргарета, – и все же! Лицо ее теперь круглее, нет тревожных кругов под глазами. На ней по-прежнему была сестринская форма, но теперь белая, а не привычная серая, как в Лемновицах. Сверху – голубая кофта, застегнутая на груди. Вместо старых крепких зимних сапог – зашнурованные белые туфли на каблуке.

А волосы! Длинные, гладкие, рыжеватые – над ними явно поработал парикмахер, хотя Люциуш не знал, как называется такая прическа. Они были убраны за уши, спадали гладкими волнами к плечам. Наверное, она причесалась перед самым выходом из госпиталя. Для кого-то другого – вот на что следовало обратить внимание.

На ее скуле был виден шрам от каблука Хорста, цвета слоновой кости на фоне румянца. Она держала в руках сумочку – а не винтовку Манлихера! – и, слегка скосив взгляд, словно бы тоже пыталась впитать его присутствие. Обнять ее? Прямо здесь? При людях? Память захлестнула картина солдат, вываливающихся из составов с распростертыми руками навстречу своим женам.

По гравию звучали шаги; сестры продолжали идти мимо. Он ждал, что она возьмет его под руку, предложит пойти куда-нибудь в тихое место, где можно будет сесть или хотя бы остаться наедине. Он не думал о таком многолюдном месте, под открытыми окнами больничного отделения.

– Люциуш. Как?

Ее губы были полураскрыты, словно в изумлении. Она прикоснулась к своему шраму. Он по-прежнему хотел лишь стоять здесь рядом с ней, незнакомой в этом новом, непривычном облике, ничего не говорить. Но она ждала, и он кувырком пронесся по своим приключениям – Брусиловский прорыв, санитарные поезда, госпиталь в Вене, поездка в Лемновицы. Потом – Крайняк, госпиталь в Самборе, снимок, другая сестра, поезд. Детали, которые теперь казались лишенными всякого значения. Но – вот так.

– Лемновицы… – с некоторым изумлением произнесла она. Как будто давным-давно про это не вспоминала. Пока он ни о чем другом не думал.

– Да.

– И – ты приехал, чтобы найти меня? – В ее голосе он теперь услышал другой призвук, более четкий, менее певучий.

– Чтобы найти тебя, да.

– Ох, Люциуш. Ох, Люциуш. – Она стояла и покачивала головой, потом снова прикоснулась к шраму – привычка, которая, видимо, появилась уже после их расставания. Ему показалось, что она чем-то смущена, потом – что скорбит о чем-то хрупком, только что разбившемся. – Ох, Люциуш. Что же тебе сказать.

Большая часть смены прошла. Они были почти одни. Он вспомнил их внезапные, тайные поцелуи возле церкви, под покровом темного леса. Он сделал шаг вперед, готовый обнять ее.

Она закрыла глаза.

– Не надо. Прошу тебя.

Строчка из письма сестры Иларии, которое он столько раз перечитывал: «Я прошу Вас смириться со своей утратой и оставить нашу сестру в покое».

Но эти волосы, эти туфли…

– Я не думал… Ты соблюдаешь свои обеты?

– Нет. Нет… Ох, Люциуш. – Она потерла одну руку другой. – Столько всего надо тебе сказать. Столько всего, но с чего начать? Не было никогда никаких обетов. – Она глубоко вздохнула. Вот ответ еще на один вопрос. – Не было обетов, – повторила она. – Но… А, я просто скажу! У меня дочка, Люциуш, девочка.

Воробьи упорхнули. Ему вдруг стало очень холодно.

– Дочка. – Он впустил в себя это слово.

Перед его глазами возникла та лужайка у реки. Ее ноги, холодные от воды; медленный кузнечик. Оба молчали о том, что ему хотелось спросить.

– И… она… – Но он не мог это произнести. Моя?

– Ей шесть месяцев.

Тоже ответ. Он посмотрел на ее руки, на маленькие руки Господа, которые он так хорошо успел узнать. Простое, без камня, кольцо.

– Ты… вышла замуж?

– Год назад. Но ведь мы… о, Люциуш! – воскликнула она, теперь почти что жалобно. – Ты должен понять! Ты пропал… а потом… – Она замолчала, закрыла глаза. Как будто она пыталась подготовить его, не причинять лишней боли. – Ты его знаешь. Он… Господи, какой этот мир странный и прекрасный. – Но теперь вдруг и ей отказали слова, и она начала дрожать. – Люциуш, я пыталась найти тебя. Мне снилось, что ты жив. Многие месяцы мне снилось, что я тебя вижу. Я знала! Я послала письмо – два письма, полевой почтой. Я думала поехать в Вену, но не могла бросить госпиталь. А потом… потом я нашла его…

Она замолчала.

– Я должна радоваться! – Это было сказано через силу, прерывающимся голосом. – Мой друг жив. Ты жив. Я думала, я тебя никогда больше не увижу. Я – мать, и моя дочь здоровая, красивая…

Но он почти ее не слышал. Он повторил:

– Я его знаю.

Она смотрела в сторону, не в силах теперь встретиться с ним взглядом. Сделала вдох.

– Я нашла его случайно, в Самборе, – сказала она. – В госпитале. Среди других инвалидов. – Имени его она по-прежнему произнести не могла. – Он был очень болен. Три месяца он вообще не мог пошевельнуться. Раны от ампутаций зажили, но он снова был такой, как в тот зимний день, когда его притащил к нам крестьянин. Тогда я поняла, что мой долг не выполнен. Я поняла. Я попросилась, чтобы меня приставили к нему сестрой. Это было нетрудно – никто не хотел с ним возиться, он все время стонал. Я была с ним почти шесть месяцев в Самборе, пока его не перевели. Я поехала с ним. Сначала в Перемышль, потом в Ярослав. Я не могла его оставить после всего случившегося – не могла его отпустить. И он уже начал поправляться. Когда нас перевели сюда, в Тарнув, он уже говорил и тогда впервые рассказал мне про свою довоенную жизнь. Я помогала ему написать родным в Венгрию. Они приехали навестить его. Мать, брат – отца он потерял в раннем детстве – и сестра от второго брака матери, чудесная девочка, он часто ее рисовал. Но они уехали, а он решил остаться здесь, со мной. Он окреп, ему было намного лучше. Но все равно он иногда просыпается с криком. Бывают печальные дни, бывают дни, когда деревья или облака обращаются к нему неведомым мне способом. На это нужно время. Многие солдаты выздоравливают очень долго. У нас есть хорошее инвалидное кресло; днем, когда я работаю, он присматривает за Агатой, за нашей дочкой. Он ее очень любит. Он иллюстрирует детские книги для варшавского издательства, и…

Тут она прервалась. Все было сказано.

Она слегка задохнулась от потока слов, как тогда, в первую их встречу, годы назад. Теперь во взгляде ее читалась тревога – как он воспримет все это? Но происходило нечто удивительное. Люциушу казалось, что мир меняется, словно вокруг него собирается какая-то великая сила – в булыжниках, в зданиях, в рельсах, в поездах, в облаках, в свете, в далеких горах на фоне неба.

Шевельнулась тень; гигантская зимняя птица выпустила его из когтей и взмыла в воздух. Сверху закружились сверкающие искры.