Clark и Vatic. Θ. и они представляются в самом деле позднейшим дополнением, потому что без них была бы естественнее связь предыдущего выражения с последующим: ληπὸν δὲ (вместо δὴ) ἀκόσμητον ἔτι…

254

Мудрость искусства, τὴν ἔντεχνον σοφίαν. Мудрость, проявляющую себя в искусствах, или, по значению слова τέχνη, в искусствах и науках. Протагор, очевидно, говорит здесь метонимически, то есть указывает на произведение вместо производителя; так что похищение мудрости искусства есть не что иное, как похищение ума, дающего бытие наукам и искусствам (по изъяснению Эккерта in Prot. fab..p. 57 sq,. Kunstuermögon, или Kunstsinn). Следовательно, древние ум или дух почитали не творением, а пришельцем с неба. Polit 274. C. ὄθεν δὴ τὰ πάλαι λεχθέντα παρὰ θεῶν δῶρα ἡμῖν δεδώρηται – πῦρ μὲν παρὰ Προμητέως, τέχναι δὲ παρ᾿ Ἠφαίστου καὶ τῆς συντἐχνου. Замечательно также, что Прометей мудрость искусства похитил с огнем, который, по смыслу мифа, выражает пламенное стремление чувства, следовательно, не должен быть отделяем от мудрости; между тем у людей

Как часто мудрость без огня,

Огонь без мудрости бывает!

Тут только чад и головня;

Там лед, – и никогда не тает!

255

Стражи Зевса были Βία и Κράτος, Сила и Власть, дети Стикса, Hesiod. Theog. 385. Callim. hymn. iu Iov. 67. Политическое искусство, которое хранили они, по смыслу и цели мифа должно бы состоять в святости закона, с которым, согласно с духом Сократова учения, должна была приходить к тожеству добродетель нравственная и юридическая. Но Протагор из-под этой стражи Зевсова сокровища износит только стыд и правду.

256

В мифе Протагора рассказывается о двух похищениях, сделанных одним и тем же похитителем у одних и тех же владетелей. Первое похищенное сокровище – мудрость искусства: это, без сомнения, разумность человеческой природы, источник всякой мудрости и науки и основание Богопочтения. Второе похищенное сокровище – огненное искусство: это, конечно, начало благоустроения жизни частной и семейной, способность изобретать способы к самосохранению и удовлетворению необходимых потребностей.

257

Доселе Протагор рассказывал свой миф верно, так как и все в древности рассказывали его, а теперь начинает наклонять речь к своей цели и для того вносит в рассказ мнимую причину, по которой люди не могли защищаться от зверей: они не имели искусства политического (которое преподают софисты), и потому начали строить города. Но и в городах им не жилось друг с другом – опять по недостатку искусства политического. После этого надлежало бы сказать: «Тогда-то софисты решились помочь бедному человечеству и преподать ему добродетель». Но Протагор говорит не так, а следующим образом: «Тогда-то Зевс приказал Эрмию низвести на землю стыд и правду и разделить их всем людям». Что же отсюда следует? Во-первых, то, что политическое искусство есть стыд и правда; во‐вторых, то, что оно есть дар Зевса, а потому не может быть предметом науки – и Протагор сам себе противоречит.

258

Древние поэты говорили, что, когда люди до крайности развратились, стыд и правда оставили землю – и этот миф лучше, потому что бытие добродетели в человеке в самом деле несовместно с порчей человеческого сердца. Возвращение же стыда и правды на землю, что предполагает Протагор, должно было бы означать обновление нашей природы силой божественной, а не софистическим учением. Впрочем, см. Ekker. in Protag. fab. p. 31 sp.

259

Выше политическою добродетелью названы справедливость и стыд, теперь – справедливость и рассудительность, а далее говорится: все люди причастны рассудительности и прочим политическим добродетелям. Таким образом софист под понятие стыда и правды легкомысленно подводит все нравственные добродетели и называет их политическими; так что, несмотря на сродство человека с богами, на божественное происхождение стыда и правды и на участие всех людей в них, – в человеческой природе, по его мнению, нет основания нравственности, а есть только добродетели политические. При этом должно заметить, что рассудительность, σωφροσύνη, на латинский язык всегда переводилась словом temperantia. Но temperantia имеет значение чисто практическое и притом отрицательное; по крайней мере, соответствующее ему у нас слово воздержание употребляется только в этом смысле. Напротив, греческое σωφροσύνη, по смыслу Сократа и Платона, не есть просто воздержание, например, от гнева, от пищи, вообще от страстей, и заключает в себе значение вовсе не отрицательное, но выражает положительное состояние души или гармонию всех сил ее – то, что у нас называется рассудительностью, а у германцев – Besonnenhein. Этим словом переводит σωφροσύνη и Шлейермахер. См. Харм. введ.

260

Вот в других добродетелях, ἐν γὰρ ταῖς ἄλλαις ἀρεταῖς вместо τέχναις. Софист называет все искусства добродетелями и, как ниже увидим, почитает их врожденными, потому что они были похищены Прометеем – это ἠ σοφία ἔντεχνος. Потому и слово ἀγαθὸς на языке Протагора значит вообще: искусный, прославившийся своим искусством.

261

Которая в первом случае, ὁ ἐκεῖ, т. е. ἐν ταἴς άλλάις ἀρεταῖς, а теперь, ἐνταῦτα т. е. ἐν δικαιοσύνῃ καὶ τῆ ἄλλῃ πολιτικᾖ ἀρετῇ.

262

Явно, что справедливость – дар богов, по понятию Протагора, есть чистая форма без всякого содержания, одно пустое слово, получающее реальную значимость только под ограничениями и законами гражданской жизни. Реально человек исполняет дело справедливости не по природе, а по закону.

263

Начиная говорить о неврожденности добродетели или приобретаемости ее, Протагор уже забывает о похищениях, упускает из виду божественное происхождение справедливости; он смотрит теперь на добродетель со стороны ее содержания без всякой связи с ее формою, и таким образом становится совершенным эмпиристом, созерцающим жизнь в состоянии хаотического ее брожения.

264

Но если ради этой добродетели (т. е. политической) люди досадуют друг на друга и друг друга усовещивают, а выше (323. B) было сказано напротив: как скоро кто-нибудь вздумал бы обвинять себя в нарушении политической добродетели, то его признание сочли бы сумасшествием, потому что она, хоть отчасти, есть в каждом. Таким образом, софист противоречит самому себе, потому что в первом случае под политическою добродетелью разумел он только логическую форму, а теперь берет ее в значении реальном.

265

Что они неправы, ὅτι ἠδίκησεν. Так как этот глагол относится к τοὺς ἀδικοῦντας, то надлежало бы сказать ὅτι ἠδίκησαν, но такой переход от множественного к единственному числу в греческом языке весьма не редок. См. Gorg. p. 525. B. Mathiae. Gram. gr. p. 587. В подобных случаях глагол, поставленный в единственном числе, лучше переводить безлично.

266

Надобно заметить, что прежде (p. 323 A) добродетель политическую или человеческую Протагор почитал принадлежностью всех и этим объяснял, почему афиняне принимают голос каждого, когда вступают в совещания о справедливом или несправедливом; а теперь он представляет, что некоторые не имеют этой добродетели и за то бывают наказываемы. Явно, что там смотрел он на добродетель со стороны ее формальной, а здесь имеет в виду ее содержание.

267

То смотри, как странны бывают эти добряки, σκέψαι, ὡς θαὺμασίως γιγνονται οί ἀγαθοί. Стефан (in marg.) considera, quam mirabiliter viri boni tales evadant. Гейндорф: quam miris modis boni in civitate existant. Шлейермахер: so sieh doch zu, wie wunderlich diese trefflichen Männer seyn mussen. Но θαυμασίως здесь имеет значение в соединении с глаголом γίγνονται, как εὕ πράττειν или κακῶς πράττειν, а не отрешенно, потому что θαυμασίως γίγνεσθαι значит «бывать странным», и словами ὡς