и успокоишься, Бог даст, еще выйдешь замуж, родишь деток. Опомнись, сестра, какой монастырь! Тогда я был молод и глуп и потому согласился на твой каприз. Теперь же нет!

– Что ж. – Она упрямо опустила голову, как бычок. – Тогда я поеду одна, сама, и будь что будет!

Брат и сестра еще некоторое время смотрели друг на друга. Казалось, вернулись те далекие времена, когда она была своенравным подростком, а он неопытным опекуном. Он снова пытался перебороть ее, наставить на путь истинный. Да только теперь у него не было на это никакого права!

Они простились холодно и напряженно, оба отчаянно страдая от несказанных ласковых слов на прощанье.

Вскоре Аристов, как и обещал, отбыл, оставив, однако, сестре наскоро написанный на листке бумаги адрес в Каире, по которому ему можно передать весточку. Этот листок она получила по почте, поплакала и положила на каминную полку в гостиной. В этот момент Зоя Федоровна приняла окончательное решение покинуть мирскую жизнь, которая приносила ей только страдания. Но как отправиться молоденькой женщине в далекий путь без надежного спутника? Разумеется, это не путь в Египет, это всего-то город Эн-ск, два дня пути от столицы. Но все же одной страшно и ехать, и принимать решение. Хотелось бы, чтобы в тот самый миг, когда за спиной захлопнутся ворота в прежнюю жизнь, там, у этих ворот, стоял верный и любящий друг. Поразмыслив, она решилась просить о помощи Когтищева. Вряд ли он откажет в последней любезности. Правда, они не виделись с самих похорон его дяди. С некоторой поры, еще при жизни хозяина, в доме появилось новое изобретение – телефон, и Зоя поспешила к аппарату. Когтищев обрадовался безмерно, услышав ее голос, и так же глубоко опечалился, узнав, зачем он ей понадобился. Тем не менее через несколько дней Зоя Федоровна отбыла из ставшего ненавистным дома Соболевых в сопровождении Лавра.

Погруженная в сборы, как в последний путь, она не приметила, как оставленный ею листок сначала исчез с каминной полки, а потом быстро появился вновь.

В пути Когтищев был полон светлой грусти и сострадания. Зоя боялась, что он примется ее отговаривать, но он лишь деликатно выслушивал ее жалобы. В конце концов Зое Федоровне стало даже немного досадно, отчего он не уговаривает ее переменить решение? Неужели ему совершенно все равно, что вот-вот она, юная и прекрасная, уйдет в монастырь! Подумать только, ее любящий брат и Лавр, который пылал к ней затаенной страстью, в этом она была совершенно уверена, оба легко и почти равнодушно отпустили ее погибать во цвете лет! Как это горько, как жестоко! Как страшно разочаровывала ее жизнь! Нет, надо и впрямь уйти в монастырь, спрятаться за его глухими стенами от страданий этого мира. Только Царь небесный и дает покой и утешение! Все земное суета и горе.

Она всхлипывала, но плакать от души боялась. Ей не хотелось, чтобы у Когтищева на память об их последнем путешествии остались ее красные припухшие глаза. Поэтому она только мяла платочек, губы чуть кривились. Тонкая шейка, охваченная черным воротом, маленькое ушко, непослушная светлая прядь. Траур придал ее изящной фигуре еще больше стройности и хрупкости. Когтищев упивался ее прелестью, ее страданием. Да, да, именно это страдание придавало лицу Зои необычайную одухотворенность. И он страшно злился, досадовал, что неприлично в данных обстоятельствах иметь желание извлечь из багажа свой фотографический аппарат и сделать несколько потрясающих снимков Зои.

По прибытию в Эн-ск остановились в местной гостинице, убогой и запущенной, впрочем, как множество провинциальных гостиниц на Руси. Заняли два номера по соседству. Зоя все дни проводила в молитве и размышлениях, Когтищев же отправился за интересными снимками. Прогулка по Эн-ску настроила его на совершенно философский взгляд, до того скучен и тосклив оказался сей городишко на первый взгляд. Однако, погуляв по его кривым улицам, побродив вдоль берега древней реки, мимо крепостных и монастырских стен, разглядывая дома и палисадники местных купцов, он призадумался. Иногда то, что является нам во всем блеске, вовсе не является подлинной ценностью. А что-то простое, обыденное, то, что под ногами лежит, иногда в пыли, или кажется слишком скучным при отсутствии позолоты, оно-то при внимательном рассмотрении и оказывается по-настоящему прекрасным, бесценным. Только редко мы под ноги смотрим, а если и наклоняемся, то только тогда, когда опять же блеснет нечто.

Когтищев не убирал своего фотоаппарата, потому что простая и бесхитростная красота вдруг полилась к нему отовсюду. Свинцовая река, кривые березы на берегу, украшенные тяжелыми вороньими гнездами. Купол храма, упирающийся прямо в небо. Остатки древней, некогда мощной крепости, еще внушительной в своем величии как грозное предупреждение врагам.

Зоя между тем набиралась духу, чтобы пройти эти последние шаги до монастырских ворот. Но, к ее удивлению, с каждым днем ее решимость таяла, как первый, еще непостоянный снег. Она ходила в храм, долго молилась, и вот уже, казалось, решилась. Но что же, что ей мешает? Она даже покрутилась вокруг себя в маленьком тесном номере, как будто искала что-то позади себя. И вдруг поняла. Ей мешает спутник, который верно оставался рядом, пока она не приняла решения. Когтищев, его сильное гибкое тело, тонкие длинные пальцы, его всполохи страсти за стеклами очков, которые он подавляет усилием воли, когда говорит с ней. И тут, как назло, вспомнилось приключение с пегемо в Египте, когда он выдернул ее из воды и из пасти чудовища, а потом визит в мастерскую…

В дверь постучали, и она отворилась. Зоя даже не поняла, ответила ли она на стук, так испугали ее собственные ощущения и мысли. Лавр вошел и поставил на пол кофр.

– Простите, я побеспокоил вас, Зоя Федоровна…

Он не договорил. Ему не надо было говорить. Хороший охотник всегда знает, когда пришло его время. Лавр стремительно, в один прыжок перескочил всю комнату и стиснул Зою в объятиях.

Эпилог

Пароход величаво покидал Босфор, оставляя за собой константинопольский берег, тонкие минареты мечетей, суету судов и лодок, разноголосые крики порта. Пассажиры пребывали в возбуждении, свойственном людям, которые переполнены впечатлениями и страстно желают обсудить увиденное. Разумеется, если речь идет о пассажирах первого класса, которые именно путешествуют, а не терпят тяготы длинной дороги. Когда люди долго плывут на пароходе, то мало-помалу невольно становятся знакомыми, хотя бы самую малость, для поддержания беседы и светских приличий. Правда, обязательно найдется тот, кому совершенно безразлична остальная публика и нет никакого желания прерывать свое одиночество. Таковой пассажир всегда возбуждает