— Ну… думаю, кто-то его туда положил. Такой вывод напрашивается, не так ли?

— И кто же это мог быть, по-твоему?

На сей раз Линус Кванне смеется и разводит руками:

— Почем я знаю. Мало ли кто приходит и уходит. Мой дом открыт для всех.

— Знаешь, что я думаю? — спокойно говорит Карен. — Я думаю, это ты стырил вещи при нескольких взломах. Думаю, что на Ноорё ты украл еще и мотоцикл модели “Africa Twin” и через Турсвик махнул на нем в Грундер.

— Да неужели?

— А совершив кражу со взломом в Грундере, ты отделался от мотоцикла, либо по своей воле, так как боялся, что он в розыске, либо просто вылетел с дороги. Как оно было?

Линус Кванне медленно качает головой и, словно ища мужской поддержки, пытается перехватить взгляд Карла Бьёркена.

— Понятия не имею, о чем вы толкуете. Скажете что-нибудь еще, пока я не ушел?

— Увы, старичок, — спокойно говорит Карл Бьёркен. — У нас есть фото, твои и твоего байка, когда ты уезжал на пароме с Ноорё. К тому же нам известно, что вчера вечером ты был в “Гроте” и хвастал обо всем об этом.

Руки резким движением падают вниз, Кванне наклоняется над столом.

— Это кто же натрепал?

— Мой клиент не обязан…

Карен перебивает Гэри Братоса:

— Глупо все ж таки хвастать своими преступлениями, а? Особенно спьяну и тем более в таком месте, где полно народу и столы стоят чуть не впритирку. Рискуешь ведь, что кто-нибудь настучит. Но, — добавляет она, — ты, Линус, похоже, впрямь глуповат. Согласен?

Кванне кидается вперед, его физиономия теперь всего сантиметрах в двадцати от Карен.

— Ах ты, падла…

Он аж брызжет слюной, прямо ей в лицо. Не подавая виду, до чего ей противно, Карен ждет; Линус Кванне отодвигается и снова прислоняется к спинке кресла. Только тогда Карен стирает его слюну с нижней губы и подбородка.

Затем она совершенно спокойно продолжает:

— Поэтому ты решил поджигать дома? Малость струхнул и подумал, что, несмотря на перчатки, мог оставить следы? Волосок или там чешуйку кожи, по которой криминалисты тебя вычислят. Н-да, не так уж и глупо, верно? — Карен смотрит на Карла, тот задумчиво кивает:

— Даже умно. Жаль только, что перед отъездом он не дал огню разгореться как следует. У криминалистов есть все возможности задним числом идентифицировать его ДНК в каком-нибудь из домов. Теперь-то мы знаем, что искать.

Карен согласно кивает, наблюдая за Линусом Кванне, который барабанит пальцами по подлокотнику. Улыбка сменилась напряженной складкой у рта, он орудует языком под верхней губой, пытаясь выжать еще капельку никотина.

— Вопрос в том, почему на сей раз он пошел еще дальше, — продолжает Карен, не спуская глаз с Кванне.

— И поступил чертовски глупо, — вставляет Карл. — Я к тому, что у нас не хватит людей посылать криминалистов на рядовые взломы, другое дело — когда речь идет об убийстве. Как я понимаю, криминалистов там сейчас полным-полно.

Тут Гэри Братос сдержаться никак не может:

— Если у вас есть улики против моего клиента касательно убийства, предлагаю предъявить их и закончить спектакль.

— Н-да, удачный был допрос, ничего не скажешь! — десять минут спустя говорит Карл в лифте, на обратном пути в отдел из СИЗО, расположенного через дорогу.

Вид у Карла усталый, думает Карен, глядя, как он роется сначала в одном кармане брюк, потом в другом.

— В смысле, расследуй мы просто кражи со взломом, допрос можно бы считать очень удачным, — добавляет он и сует в рот никотиновую жвачку.

По совету адвоката, Линус Кванне признал четыре кражи со взломом: одну на Ноорё, вторую — под Турсвиком, третью, еще не отмеченную в сводках, — в летнем домике в Хавене и, наконец, ту, что в Грундере. Но всякую причастность к убийству Сюзанны Смеед он в течение всего допроса категорически отрицал, твердил:

“Я в Лангевике вообще не был”.

И штука в том, что они ему верят.

— Выйдешь покурить?

Коре протягивает пачку сигарет и делает жест в сторону двери. Карен согласно кивает.

— Эйрик бы озверел, — сдавленным голосом произносит Коре несколько минут спустя, с наслаждением выпуская дым. — Наверняка почует дым даже в Германии, — добавляет он и снова затягивается сигаретой.

Они сидят за уличным столиком бара-ресторана “Репетиция”, где на удивление многочисленная компания храбрецов сидит наперекор осеннему холоду, согреваясь тепловой пушкой и пледами. Коре охотно просидел бы тут весь вечер; Эйрик укатил на открывшуюся во Франкфурте выставку цветов, и его бойфренд, пользуясь случаем, наслаждается пивом и сигаретами.

Неравная пара, думает Карен и рассматривает серебряный перстень с черепом на его татуированной руке. Что ее давний школьный приятель Эйрик — гей, она поняла задолго до того, как он доверился ей однажды вечером двадцать два года назад, взяв с нее слово, что она будет молчать. Никто другой об этом узнать не должен, особенно его отец, для которого это был бы смертельный удар.

И она молчала, только бессильно следила, как Эйрик старался оправдать надежды окружающих. Как он насиловал себя, играя роль “настоящего парня” — в школе, на футбольной площадке, в семье. Как все чаще проводил выходные в Лондоне, Копенгагене, Амстердаме и Стокгольме. Лишь вдали от родителей, футбольной команды и парней в пабе Эйрик осмеливался показать, кто он на самом деле. Когда сама жила в Англии, она видела вблизи его двойную жизнь. В конце концов Джон стал называть гостевую комнату возле кухни Эйриковой. Он никогда не понимал, почему Эйрик ведет двойную жизнь. Чего проще — назвать вещи своими именами, ведь уже девяностые, черт побери, даже в Доггерланде. Not a big thing nowadays[9], говорил он. А Карен с Эйриком согласно переглядывались: англичанину никогда не понять.

Когда Эйрик наконец раскрыл свой секрет, то поступил так не из уверенности в себе, а от отчаяния и злости. Случилось это декабрьским днем почти одиннадцать лет назад, когда звонок матери Карен разрушил все стены. Джон погиб. Матис погиб. Карен как неживая. В тот день Эйрик осознал эфемерность жизни, она взяла его за горло и больше не отпускала. В тот день Эйрик Фром поставил точку и в ярости крикнул отцу и всему свету, чтобы они катились к чертовой матери. И ни на каких внуков, пропади они пропадом, не рассчитывали.

Он был рядом, когда Карен приехала домой. Она поняла это лишь задним числом. Сквозь толстые пласты горя тревожные голоса мамы и Эйрика проникали из кухни в ее спальню. Она слышала его неловкие попытки утешить маму, слышала, как он сам плакал и пытался снова. И снова. И думала: хорошо, что у мамы хотя бы есть Эйрик, а у Эйрика — мама. Раз ее самой уже нет.