— Откровенно признаюсь, что я не могу равнодушно смотреть на вас, писать два или три месяца одно и то же лицо — это ужасно!

Я подумал, что сказал бы в этой ситуации Петр Чаадаев — друг декабриста-электрика Фридриха фон Хакена.

— Мне остается только сожалеть, — бросил я Гурецкому метатекстуальный укор — что вы, молодые художники, не подражаете вашим предшественникам Герасимову и Глазунову, которые не тяготились воспроизводить постоянно один и тот же тип.

Увы, в этот день работа что-то не клеилась, видимо по причине прогула вдохновения. Бесплодно повозившись у мольберта, живописец артистически выругался, кинул кисти в угол и вытащил из-под мантии бутылку «Абсолюта».

По русскому обычаю мы выпили алкоголь в рабочее время дня. После невинной паузы на меня нашел раж.

— Пора протянуть ноги, — воскликнул я и выпал в соседнюю комнату.

Там вовсю мелькали нагие натурщицы — пышный материал для следующей картины художника «Конституционный суд Париса». Как только я появился, они плотски меня обступили, приглашая присоединиться к ним в качестве живописного статиста.

Я царственно осмотрелся.

— Рад был бы оголиться в такой очаровательной компании. Все мы одного пола ягодицы! Однако меня ждут другие — исторические — задачи.

Красотки надули губки, но я был тверд. Стоя в дверях мастерской, Гурецкий ревниво наблюдал мой успех среди женской голытьбы.

— Пора собираться в путешествие из Москвы в Петербург! — кивнул я художнику и спокойно засуетился.

Разборчиво расцеловал всех натурщиц, вытянул кожаную куртку из-под кипы душистого белья на диване и вместе с Гурецким снизошел на улицу, где предупредительный портретист подозвал для меня аховый автомобиль без фар и колес марки «Москвич».

Водитель таратайки, мужчина небывалого вида, был мохнат, как Махно. При виде меня таратайщик вытаращил глаза: даже сквозь треснутое московитское стекло скромный шофер почуял мою ауру. Я сделал светлую мину: ситуация давала мне возможность щебетать своим командованием крутого уличного жаргона.

Мускулисто облокотившись об ничтожный автомобиль, раскрыл рот, понизил голос до опасного хрипа, как принято среди дядек простого народа, и пустился в тарифные переговоры.

— Здравствуйте, чувак. Моя цель — Ленинградский вокзал. Мне туда надо, как на пожар. Я имею билет на поезд, который должен доставить меня в Северную столицу со срочной научной целью.

— 100 долларов.

Я стал умело торговаться.

— Тампон вам на язык, чувак. У вас что, не все chez vous?[262]Я желаю нанять ваш экипаж не как иностранец, а как внук земли русской. Называйте цену-красу!

— 200 долларов.

В знак согласия я шмякнул шофера по щеке.

— Поедемте восвояси! Если доставите меня супербыстро, заплачу вам обалденный бонус. Небось слабо заработать?

— Садитесь.

Я прыгнул в ржавую автопосудину. Таратайка осела от тяжести моих мускулов, но затем рано-поздно набрала скорость и устремилась в центр.

— Гоните ломая головы! Будет и на водку и на кокотку! — понукал я водителя, моментально поглядывая на часы.

Таратайщик оказался лихачем. Не успел я проглотить ротную слюну, а таратайка уже тараторила по Комсомольской площади. Хоп-троп — и «Москвич» затормозил перед Ленинградским вокзалом, да так внезапно, что я бы разбил лоб об разбитое ветровое стекло, если бы не мгновенная реакция. Согласно тому же закону инерции, из косм водителя высыпалось облако перхоти. Полетав по кабине, частицы головокожи начали медленно оседать, создавая поэтическую иллюзию снегозапада, как в стихотворении Пушкина «Зима». Рваные сиденья и дырявый пол машины покрылись белой пеленой, что весьма облагородило ее интерьер.

— Мерси, чувак. Сам Михаил Шумахер не мог бы довезти меня с большим свистом.

Таратайщик почесал затылок, произведя еще одну, малую, перхотную бурю.

— Как мы будем это делать? — осведомился я.

— Делать что?

— Какую форму оплаты вы предпочитаете: материальную или виртуальную?

— Как договаривались: двести долларов. — Водитель вынул бумажник, по наивности готовый сунуть туда пачку баксов.

Я нахмурился.

— Знайте, что в карманах важнейших фигур мира — Буша-младшего, Билла Гейтса, далай-ламы, меня — вы никогда не найдете денег. Мы стоим выше слюнявых купюр и заразных монет, будучи в буквальном смысле слова бессребрениками. С тех пор как я узнал правду о том, кто я есть, я избегаю притрагиваться к наличным с поистине царственной брезгливостью.

— Но мы же договорились!

— Вы все получите сполна, — успокоил я таратайщика. — К концу месяца, если не года, деньги будут на вашей счетной книжке или под вашим счетным матрасом. Сначала, однако, я должен спросить как вас зовут.

Тот неумело задумался.

— Зачем?

— Для того, чтобы выписать вам чек.

— Не-е-е, никаких чеков. — Кучер крутанул головой, да так резко, что внутри «Москвича» разразилась новая перхометелица.

— Уверяю вас, je suis en fonds.[263]На моем текущем счету в Мадисонском кредит-юнионе лежит сумма в 1000 минимальных зарплат. Речь идет об американских горках золота! Конечно, вместо того чтобы осеребрить чек, вы можете сохранить его как рукописную реликвию. Тогда у вас останется исторический документ, свидетельствующий о вашей близости, пусть и мимолетной, к моей августейшей особе. Это может многое для вас значить во время грядущих великих потрясений, необходимых великой России.

Но намек на скорую реставрацию самодержавия в виде меня как царя остался непонятым.

— Хочу наличные!

Я укоризненно посмотрел на автоизвозчика.

— Одна из главных проблем вашей-нашей экономики — это нежелание населения пользоваться иными финансовыми инструментами, чем потертыми полушками и негигиеничными ассигнациями. Когда же образумится отечественный οι ηολλοι?[264]

— Сам ты иди на хуй!

— Прошу перефразировать реплику.

— Я те щас перефразирую!

От негодования водитель запрыгал на облучке, забыв о ветхости «Москвича». Раздался треск. Облучок провалился в пол, пол выпал на асфальт, и жадюга застрял где-то между рулевой колонной и выхлопной трубой.

Я воспользовался случаем, чтобы прочитать ему заключительную нотацию.

— Как видите, невежество ума и грубость языка приводят к печальным последствиям. Пусть этот полный крах послужит вам напопным уроком вежливости!