Вероятно, лучшим из императоров II века в современном понимании был наследник Адриана, Антонин, правивший империей двадцать три относительно мирных года, — самый долгий срок правления любого императора со времени Тиберия. До того как взойти на престол, он почти не выезжал из Италии и не обладал никакими военными достижениями, о которых стоило бы говорить. Он был богат и известен, но достаточно прост, чтобы не чураться пачкать ноги вместе с простым народом при ежегодном сборе урожая винограда. Его охотно поддерживало большинство Сената, и когда он смог успешно уговорить сенаторов обожествить Адриана, ему в знак почтения был преподнесен официальный титул Антонин Пий — «Антонин Благочестивый».[664]

Частично выбор Антонина как вероятного преемника Адриана был обусловлен его связью с могущественной семьей Анниев, приобретенной благодаря женитьбе на Аннии Галерии Фаустине, дочери крупного производителя оливкового масла Анния Веры и его жены Рупилии Фаустины.[665] Старший брат Аннии Галерии Фаустины, Вер, женился на женщине по имени Домиция Луцилла — богатой наследнице огромной семейной кирпичной фабрики, и именно от этого союза в апреле 121 года родился племянник Аннии Галерии Фаустины, Марк Анний Вер, который впоследствии стал императором Марком Аврелием.

Хотя Анний происходил, подобно Траяну и Адриану, из провинции Бетика на юге Испании, молодой Марк Аврелий воспитывался в фамильном доме, в богатом и модном районе Делийского холма в Риме. После ранней смерти отца Марка взяли под свое крыло несколько воспитателей и учителей, включая самого Адриана. После восшествия Антонина Пия в 138 году, новый император выполнил обещание, данное Адриану, — он усыновил 17-летнего Марка и 8-летнего Луция Сиония Коммода как своих наследников. После составления новых производных имен Марк стал известен как Марк Аврелий Вер Цезарь, а имя Луция изменилось на Луций Аврелий Коммод — хотя теперь он больше известен как Луций Вер.[666]

Несмотря на часто выражаемое нежелание Марка, он был теперь обязан поселиться в императорском доме на Палатине. Следующие два десятилетия задача подготовки его к роли императора была поручена советникам и преподавателям, главным среди них был страдавший подагрой учитель по имени Корнелий Фронтон. Переписка между ними велась более двадцати лет и была сохранена в изданном собрании бумаг Фронтона — но даже следы ее не смогли пережить поздней античности, когда большая часть классической литературы была утрачена вследствие работы христианских цензоров. Затем, более чем тысячу лет спустя, между 1815 и 1819 годами, кардинал по имени Анджело Май, который был главным библиотекарем Амвросианской библиотеки в Милане, а затем библиотекарем в Ватикане, обнаружил чудом уцелевшие отрывки переписки, пережившие века под копией христианского текста.[667]

Хоть и мало еще изученные, эти письма не только дают бесценное свидетельство о дружбе между молодым принцем и его образованным учителем; они обеспечивают нас столь же бесценными картинами из первых рук жизни на Палатине и дают представление о нежных отношениях молодого будущего императора с женщинами вокруг него, самой важной среди которых была его мать, Домиция Луцилла. В письмах своему учителю Марк часто пишет о своей близости к матери, которая часто присаживается к нему на ложе, чтобы поболтать с ним перед обедом, — этот прием пищи Фронтон характеризует как неформальный. Однажды такая беседа состоялась даже в комнате виллы, где стояли масляные прессы; здесь разговор о «деревенских» сильно развлек императорскую семью.[668] Также день за днем в письмах перечислялись домашние проблемы — например, как сестра Марка, Анния Корнифиция, целую неделю страдала мучительной «болью в тайных местах» (вероятно, имелись в виду менструальные спазмы), а Домиция Луцилла «в беготне по дому нечаянно ударилась об угол стены, причинив этой случайностью [Марку] и себе сильную боль».[669] Нам также намекают, что, в отличие от Ливии и других римских матерей из высшего общества, Домиция Луцилла следовала примеру великой Корнелии, вскормив сына грудью, — хотя это вполне могло быть просто преувеличением со стороны Марка, чтобы представить свою мать в самом лестном свете.[670]

Еще один штрих, который роднил Домицию Луциллу с Корнелией, — это ее лингвистические познания, которые проявляются как одна из важных тем в переписке Марка и Фронтона. Фронтон демонстрировал глубочайшее почтение ее уму, делая ей комплимент тем, что писал ей письма по-гречески — когда римские мужчины хотели выказать свою образованность, они переписывались на этом языке. Его письма наполнены цитатами из Гомера и других греческих авторов. Он беспокоится, не находит ли она грамматических ошибок в его письмах — и не будет ли «смотреть [на него] сверху вниз как на варвара».[671] Он также считается с ролью, которую она явно играет, направляя обучение Марка: «Вероятно, вы слышали [это] от вашей матери», — пишет Фронтон, передавая юноше одну из своих жемчужин мудрости.[672]

Без сомнения, отчасти это была лесть человека, который знал, что рекомендации на роль наставника обязан матери своего ученика. Наверняка подобные назначения в императорском доме находились в ведении первой дамы, поэтому письма Фронтона к Марку почти всегда заканчивались передачей добрых пожеланий Домиции Луцилле, а не опекуну мальчика, Антонину Пию. Фронтон метафорически снимал шляпу перед своей благодетельницей.[673] И все-таки комплименты ее уму в этих письмах дают редкое, из первых рук, подтверждение тому, что не часто встречается в косвенных древних источниках: женщине следовало быть достаточно образованной, чтобы следить за образованием своих сыновей.

В другом месте Домиция Луцилла получает еще более редкую похвалу. Среди всех женщин, чья жизнь пересекалась с Цезарями, она выделялась тем, что сам сын благодарил ее публично, в письменной форме, за роль, которую она играла в его жизни. Начиная свой знаменитый философский трактат «Размышления» перечнем лиц, кому он обязан самыми важными жизненными уроками, Марк поставил Домицию Луциллу на третье место — позади лишь своих деда и отца, оставив Фронтона и остальных учителей за нею: «От своей матери [я научился] благочестию и щедрости, умению сдерживать себя — и не только от злых дел, но даже от дурных мыслей, а также простоте в пище и существованию подальше от роскоши».[674]