Долгое возвращение домой, Сцилла и Харибда, циклоп, остров сирен, Пенелопа и женихи. «К одной жене цепями Гименея, к другой – стрелой Эрота я прикован». Цепями – к Пенелопе, стрелой – к Калипсо. Или к Цирцее. Тагерт встал из-за стола и обнаружил, что на листе бумаги, помимо двух строчек, нарисована маленькая галера с раскосым глазом на носу.

С этого дня жизнь разделилась на два потока. Первый бежал в обычном русле: четыре дня в неделю – поездки на Зоологическую, семинары, консультации. Но по дороге на работу и с работы он наносил на бумагу строки, то взбегающие в гору, то ползущие с горы. Первый листок зарастал сорняками черновика, темнел буреломом зачеркиваний, слова пробивались сквозь пыльную бурю помех. Второй лист перебеливал сказанное на первом, но чистовика и здесь никогда не получалось. И только по третьей странице стекал через пороги стихопад реплик. Поезд рвался сквозь подземный грохот, а греческие корабли летели по винно-пурпурным волнам, герои несли околесицу, признавались в любви, спорили, превращались в животных и обратно в людей, раздражали богов и приносили им примирительные жертвы. Жизнь не раздваивалась, но удваивалась, прежде Тагерт и не догадывался, что она бывает настолько полна. Иногда, написав забавную реплику, он хохотал, и пассажиры в метро уважительно смотрели на него, как на опрятного сумасшедшего.

Сошел мартовский снег и выпал новый, продержавшийся с неделю. Потом кто-то снял зимнюю кальку с запахов и городского шума, и понеслась по улицам короткая московская весна. Зажглись мать-и-мачехи по обочинам, вспыхнули ольховые шапочки, пробежали и пересохли ручьи, и к середине апреля пьеса была готова. По вечерам Тагерт декламировал текст, проверяя, не нагромождаются ли согласные на стыках слов, не провисает ли строка, сокращал, дописывал, снова сокращал. Так могло продолжаться вечно, но тут ему пришло в голову пересчитать героев. Их оказалось восемнадцать.

Почему-то количество персонажей его встревожило. Надо набирать восемнадцать актеров, думать о восемнадцати костюмах, о декорациях и реквизите. Но главная причина была иной. Пока пьеса существовала на бумаге, герои говорили и двигались где-то совсем близко. Причем в мысленном пространстве они двигались и говорили безупречно: естественно, чрезвычайно ловко, смешно. Теперь у Одиссея будет лицо какого-нибудь второкурсника, Пенелопу сыграет Алевтина Угланова, Телемаха… Постой, какая же из Углановой Пенелопа? Аля небольшого роста, у нее детское лицо, бледно-серые глаза, маленький вздернутый нос, веснушки. Пенелопа царственная, величавая, с плавной походкой. Река Волга, а не этот ручеек. Углановой нужно поручить нимфу-волшебницу, влюбчивую, властную, нерасчетливую. В спектакле обе гомеровские героини – Цирцея и Калипсо – превратятся в одну женщину. Пусть будет смешной, тонкоголосой, за чьей забавной внешностью скрывается изнуряющая страсть. А Пенелопа? Пенелопу придется искать, не говоря уже об Одиссее.

Едва задумавшись о наборе актеров, Тагерт обнаружил, что герои пьесы бледнеют в ожидании исполнителей – как бы от страха за собственную судьбу. Лица, которые днем ранее Сергей Генрихович явственно видел, походка, жесты сейчас туманились и уплощались накануне превращения в живых – совсем непохожих людей. Воодушевление за шаг до воплощения напоминало предгрозовой ветер. Но кроме вдохновения он чувствовал тревожную жалость к ним, кого он отпускает – предает – в чужие лица, тела, голоса.

За стеной застучала громкая музыка, похоже, к соседям пришли гости.

•

Дождь искрил сквозь кричащее солнце, перебивая и отмывая лучи, нагретый асфальт покрылся испариной и шумно дымился. Щурясь, точно после темноты, Тагерт рысью бежал от метро. Главное, чтобы не промокли паспорт и экземпляры пьесы, лежащие в портфеле. В правой руке он держал зонт, левой прижимал портфель к груди.

На пять часов назначен просмотр актеров. Объявления расклеены по всему университету, Тагерт не без трепета замечал, как студенты подходят к светлеющим прямоугольникам, пробегая глазами по красным и черным буквам. Отзовется ли кто-нибудь и окажутся ли среди явившихся подходящие кандидаты?

В объявлении была нарисована театральная маска, похожая на гладиаторский шлем:

Студенческий театр «Лис» объявляет набор актеров.

Вы отважны, артистичны, свободны? Вас не смущают слава, гастроли, толпы поклонников?

Тогда запомните: последняя пятница апреля, 17.00, 31 аудитория.

Здесь начнется ваша новая жизнь.

Лис – от латинского lis, «тяжба»: любой концерт – состязание артистов, тем, мелодий. А еще – хитрый зверь сказок, китайский оборотень, гений игры и метаморфоз. Если театр родится и выживет, актеров будут звать «лисами». Гладиаторскую маску нарисовал Леня Фрим, соученик и приятель Али Углановой.

Аля прочитала пьесу за один вечер. Она не высказывалась ни за, ни против прочитанного. Сказала, что вообще хотела бы ставить «Ромео и Джульетту», но «можно сыграть и это». Что угодно можно сыграть, давайте скорее репетировать, добавила Аля. Тагерт понял, что медлить и скучать эта девочка не позволит никому.

Следовало идти к ректору. Не идти – пулей лететь. До сих пор здесь не водилось театра, не устраивались концерты, капустники, балы. Без верховного изволения не дадут ничего ставить и репетировать. Любая методистка, любой электрик может выгнать из аудитории, занятой не по расписанию, тем более из зала. Но даже если бы удалось по-партизански отрепетировать и полностью подготовить спектакль – в университете нет подходящего помещения для премьеры. Имеются три зала, но все они годятся только для лекций и конференций: трибуна, столы президиума, микрофоны на проводах. Ни освещения, ни занавеса, ни кулис, ни звукорежиссерского пульта. Про поворотный круг и задники не стоит даже заикаться. Здание на Зоологической не предназначалось для легкомысленных мероприятий. Чтобы это изменить, требуется высочайшее решение.

Глядя в сияющие глаза Али, Тагерт представлял, сколько недель придется томиться в ректорской приемной, а главное – что может ответить Водовзводнов. Если Тагерт получит отказ, придется сказать будущим актерам: «Ложная тревога» или «Наши мечты оказались слишком прекрасны для земной жизни».

В приемной давно не было ни Саши, ни Паши, которых сменили девушки Анжела и Леся. Но Анжелу, ректорского секретаря, посетители именовали Анжелой Сергеевной, а отчеством проректорской Леси не интересовался никто. Вызывает интерес и то обстоятельство, что в характере и даже голосе Анжелы начинали понемногу проявляться новые, прежде не замечаемые черты. Казалось, девушка научилась ставить лицо и тон в режим «заморозки», разговаривая ровно и отрешенно с недостаточно высокопоставленными посетителями. Сам ректор никогда не говорил подобным образом ни с кем. Можно было подумать, что весь горный холод властных вершин перешел от ректора к ректорской привратнице. С Тагертом Анжела говорила тем же размеренным голосом снежной королевы.

– Игорь Анисимович на совещании. Какой у вас вопрос?

Тагерт решил не обращать внимания на ледяной тон секретарши, но все же говорил несколько более многословно, чем обычно. Для чего, например, было рассказывать Анжеле, какие театры имеются в других институтах? На пламенную речь латиниста секретарша кивнула и велела зайти через три-четыре часа.

Пары Тагерта закончились, но он не решился спросить, можно ли зайти завтра или позвонить,