куда хуже, чем требовала роль и чем читали другие. Зато у Али любой персонаж выходил ярким и смешным, при ее вступлении все оживали и улыбались. Тагерт понимал, что пьеса нравится чтецам, но авторского довольства почувствовать не мог, потому что придирчиво прислушивался к манере чтения. Алексей читал громко, но монотонно, точно приносил присягу, Юра произносил букву «с» по-британски, как бы через промокашку. Валентин выговаривал все звуки и даже пытался вылепить характер героя, но говорил так тихо, что приходилось то и дело просить его повторить реплику.

Через десять минут после начала чтения дверь аудитории распахнулась, и показалось, что по рядам покатился ветерок. По крайней мере, у присутствующих всколыхнулись волосы: гордо держа подбородок, между рядами прошла Пенелопа. В том, что это Пенелопа, не было ни малейшего сомнения: красивая, высокая, царственно приветливая, не по-девичьи спокойная, девушка прошествовала в первый ряд и села так величаво, что все рассмеялись.

В вошедшей узнали Марьяну Силицкую, отличницу, старосту курса, участницу научных кружков и конференций. Вероятно, играть в театре означало для Силицкой возложить на себя еще один подвиг идеальной студентки. Тагерт протянул Марьяне сценарий и просил читать с двенадцатой страницы.

– Илья, почитаете за Одиссея?

Палисандров кивнул, чтение продолжилось. Наконец, мелькнула ремарка «Итака. Царский дворец. Опочивальня Пенелопы». Прикоснувшись к черным гладким волосам, Марьяна начала:

Себе не нахожу я места —Который год,Полувдова, полуневеста,Кто разберет.Супруг не то на поле брани,Не то в бегах.А без отца царем не станетЗдесь Телемах.Я бы не ведала сомнений.Но худшее из опасений,Страшнейшее из всех видений —Грядущий брак.

Марьяна произносила слова старательно, «с выражением», как читают стихи прилежные старшеклассницы. Тагерт и Алевтина быстро переглянулись.

– С интонацией поработаем, – сказала Аля.

– Но фактура восхитительная! – прибавил Тагерт, опасаясь, что Силицкая уйдет. – Мы вас берем.

Марьяна смерила его величественным взглядом и кивнула. Девчонки-танцовщицы захихикали.

Весело гомоня, студенты толпились на выходе из аудитории. Просмотр закончился, а вопросы остались, даже умножились. Тагерт задумчиво шагал в сторону метро, перебирая подробности произошедшего. После читки выяснилось, что на три четверти ролей второго плана есть исполнители. Не все одинаково хороши, не все читали с равным талантом. Не приди на просмотр никто или окажись пришедшие полными бездарями, можно было бы с чистой совестью отказаться от дальнейших действий. Сейчас же выходило, что и отказаться нельзя, и ставить спектакль пока невозможно. Во-первых, следует искать недостающих актеров, во-вторых, придется что-то решать с музыкой и хореографией. Мысль о хореографии, в которой Тагерт понимал еще меньше, чем в режиссуре, отчего-то не пугала. В уме пестрели картины, в которых кружились пленительные сирены, скакали ряженые дельфины, мрачно плясали насупившиеся женихи.

Но какой пол на главной сцене? Где искать хореографа? Кто сыграет Одиссея? Может, все-таки назначить на главную роль Илью Палисандрова? А что, Илья хитроумный. Все юристы таковы. Однако достаточно ли хитроумия, чтобы стать Одиссеем? Одиссей – царь, воин, муж, любовник, а не греческий Ходжа Насреддин. Одиссей – не юрист!

Тагерт замер как вкопанный и сам не заметил, как остановился. Прохожие, спешившие к метро, огибали фигуру, остолбеневшую от внезапной мысли. Сергей Генрихович вспомнил про Костю Якорева и больше всего поражался, пожалуй, тому, что сразу не подумал о нем.

•

Лет пять-шесть назад Тагерта пригласили преподавать в крошечную частную школу, где учились дети и внуки именитых московских врачей. В школе было всего два класса, для старших и для малышей, они занимались в разных комнатах старой московской квартиры в переулке неподалеку от испанского посольства. В преподаватели приглашали не только школьных учителей, но и ученых, институтских профессоров. Обеды для учеников и преподавателей готовились здесь же, на кухне, из продуктов, поставляемых родителями. Приготовление еды и наблюдение за порядком осуществляли по очереди бабушки учеников, в основное время работавшие урологами, невропатологами, окулистами. Костя Якорев учился в старшем классе и был, пожалуй, самым способным, но и самым сложным учеником из всех. Высокий, на голову выше других, он воспринимал уроки как игру, в которой нужно во что бы то ни стало победить остальных, включая учителя. Это приносило блестящие результаты – Якорев жадно впитывал знания и требовал новых, общие требования казались ему недостаточны, он просил заданий посложнее. На олимпиадах он легко одерживал верх и снова рвался в бой. Но время от времени то же неумеренное рвение приводило к стычкам и с однокашниками, и с учителями.

Изучение латыни захватило его, как на протяжении веков это случалось со многими мальчиками, – не только мужеством языка и высокомерной категоричностью фразы, но также личностями говоривших, чьи роли он невольно примерял на себя. Римский стоицизм, внутренний запрет поддаваться давлению страха, боли, мимолетных чувств – все это нужно подростку, желающему быть сильным и не знающему своей силы. Косте такая надменная невозмутимость, как понимал Тагерт, была сейчас просто необходима. Когда Костя влюбился в одноклассницу Катю, он то и дело оказывался сокрушен собственными чувствами, а потому находил в чеканных римских максимах нечто вроде обезболивающего. Почтение к древним римлянам он перенес на преподавателя латыни, в котором от древнего римлянина не было ничего. Что же до Тагерта, который вечно принимал отношение к латыни за отношение к себе, он полюбил Костю Якорева вместе со всеми его порывами и страстями, столь противоречащими как римскому стоицизму, так и личным правилам самого латиниста.

Одной из страстей Кости Якорева была музыка. Он записывал городские шумы, звуки леса, голоса птиц, перестук колес электрички, превращал в семплы и целыми ночами колдовал над ними в компьютере. Подобно алхимику, он прогонял через реторты программ обрывки народных песен, переговоров на милицейской волне, щелчки прибора Гейгера, замедленные в десятки раз, а потом нанизывал на какую-нибудь странную мелодию, сыгранную на компьютерных клавишах. Музыка выходила инопланетная, но Тагерт с интересом слушал диски, записанные для него учеником. Вероятно, немалая доля интереса приходилась на личность композитора.

Минуло немало времени с той поры, как Тагерт покинул маленькую домашнюю школу, но с Костей Якоревым они изредка созванивались и встречались. Костя с отличием закончил школу и учился на третьем курсе МФТИ. К своим девятнадцати годам он превратился в высокого плечистого юношу с внимательными веселыми глазами, сильного, с большими кистями рук, словно созданными для простого физического труда. С окружающим миром Костю связывал огромный, неутолимый интерес и предчувствие близкой всеобщей гармонии. Именно это предчувствие обостряло в нем неприятие лжи и несправедливости как препятствий на пути к столь близкой цели.

Вспомнив про Костю Якорева, Тагерт засмеялся от радости. В таком решении собирался пышный букет совпадений: высокий, широкоплечий Костя вполне мог сыграть царя и супруга Пенелопы. Он артистичен, прекрасно двигается, у него громкий голос. Костя по-прежнему сочиняет и может написать музыку для спектакля. За что