– Можешь сразу убраться в отставку, малыш, вообще всем вам тут пора в отставку, в вашей вонючей тюряге…

Эд совершенно обессилел, но чувство обиды было тяжелее усталости. За стойкой он умыл лицо. Вечером опять появился Крузо, без объяснений и без слова признательности. В руке он держал большой пивной стакан (из толстых стеклянных колец) и с ходу швырнул его в «Виолу», которая мгновенно умолкла. Стакан не упал на пол, потому что коричневая, заскорузлая от жира обтяжка динамика порвалась и «Виола» приняла его в себя. Повисла недобрая тишина.

Хотя уже который день на террасе появлялись лишь редкие посетители и в их хозяйстве мог бы наступить маломальский покой, Крузо все равно сновал взад-вперед меж окошками. Вышагивал той тяжеловесной, грохочущей походкой, какой Кавалло иногда пугал своих клиентов. Действительно вроде как маршировал. Словно важнейшую доску на их корабле, Крузо надраил полку перед окошком для напитков. Потом отполировал несколько стаканов в буфете, вымыл их еще раз и снова отполировал. Потом – в белой, испещренной пятнами куртке, которую напоследок носил Рене, – отправился ко второй форточке. Ложкой для мороженого постучал по стенкам старого алюминиевого контейнера под окошком, узкого матового ведерка, мороженого там давным-давно не было, только противная вонь, которая от постукиваний усилилась.

Эд трудился на кухне. Работенки хватит на много дней, пока он расчистит хаос из кастрюль, посуды, столовых приборов и объедков, все, что поневоле накопилось. Работа шла ему на пользу. И каким-то образом шумы тоже. Во всяком случае, неопределенная суета снаружи, возле форточек, была куда лучше молчания «Виолы». С недавних пор он часто думал так: я шел по ложному следу. Моя жизнь угодила в ложную колею, когда я бросил стройку и бригаду и подал документы на учебу. Только «Отшельник», только работа здесь вернула меня на место… Он рывком поднял вверх здоровенную стальную кастрюлю и с силой треснул по дну, раз, другой, третий, пока полукруглый кусок пригара не отстал и не упал в пустую раковину. Черный, серебристо поблескивающий полумесяц, сгоревший на дне кастрюли. Указательным пальцем Эд раздавил небесное тело на кусочки, потом собрал по-новому – в итоге получились буквы «д» и «а»: ДА.

Рене вернулся. Проснувшись, Эд услыхал его голос, совершенно отчетливо, его гнусавую, высокомерную речь, «что вам угодно, барышня», и, еще прежде чем осознал реальность, увидел мороженщика, как тот рассказывает анекдоты (политические) и сам невольно над ними посмеивается, увидел, как при смехе из темных гнилых глазниц вываливаются бильярдные шары, один за другим, в контейнер или прямо в ложку, «пятнадцать пфеннигов, пожалуйста».

Эд тихонько спустился по лестнице, повсюду горел свет. Прошел через судомойню и кухню, возле двери в ресторан замер и глянул в щелку между створками: там был Крузо, он судорожно скидывал куртку мороженщика и при этом хихикал. Потом выражение его лица изменилось, посерьезнело. Он быстро шагнул к кассе, поднял голову. «Когда придешь ты, слава?» Потом приложил палец к верхней губе, словно задумавшись, и крикнул в сторону шахматного столика:

– Де-пять на де-шесть!

Фигуры были расставлены. Крузо опять хихикнул (заразился бабьим хихиканьем Рене, хотя в этот миг, несомненно, воплощал Рембо) и вытянутыми пальцами отбарабанил на клавишах кассы какую-то фантастическую сумму, не то пятнадцати-, не то двадцатизначную, будто писал на машинке, возможно, одно из своих магических стихотворений, и действительно, на миг замер точно восковая фигура себя самого – очевидно, быть Крузо очень нелегко. Быстро отошел на полшага от кассы и тихонько заржал. Галопом устремился к стойке, смешал стакан вишневки с «коли» и занял место за шахматным столиком, на стороне Кавалло.

– Perché questo silenzio?[21] – тихонько пробурчал исполнитель роли Кавалло, сделал ход и глотнул из стакана.

Секундой позже Крузо торжественно встал и сделал рукой защитный жест над шахматным столиком, похожий на благословение, а может, означающий «Удачи!» или «Оставайтесь навеки друзьями!». Никто из них никогда не делал ничего подобного, так что жест, пожалуй, принадлежал рассказчику в пьесе Крузо о старом отшельнике. Рассказчик и двигался куда медленнее, чем персонажи, ему требовалось куда больше времени. Точно в замедленной съемке, он шагнул обратно к стойке, обернулся, провел ладонью по пивному крану – некое соединение, неловкая вставка, быть может.

– Бочонок снова пус-с-с-ст.

Крузо попытался выговорить ненавистные всем слова мягким, спокойным голосом Рика, но уже потерял покой, был скорее недоволен, что-то теперь казалось не так. Поглаживание обернулось более резким движением, чем-то вроде доения, но кран остался сухим. Рик-Крузо хлопнул ладонью по стойке, стаканы задребезжали. Нехотя пригнулся, рывком распахнул форточку в погреб и исчез, сбежал по массивной лестнице («Фюрерский бетон!»). Вскоре снизу донесся диалог и тихое чертыханье: вонючий подвал, сырость, грязь, на которой можно поскользнуться и проломить себе башку, а затем:

– Па-ар-ши-и-вое, па-ар-ши-и-вое дерьмо!

Вероятно, дело шло об открытии бочонка и прочих сложностях. С этим справлялся только Рик, но ему требовался ассистент, кто-нибудь, кто затянет болт с уплотнителем, меж тем как он сам вобьет протычку, и теперь Рик-Крузо позвал Эда. Эд-Крузо ответил:

– Иду. Сию минуту!

Эд-Эд просто стоял, едва дыша. Несколько секунд он еще ждал появления себя самого, потом бесшумно убрался в свою комнату.

Днем царила ясная, почти зимняя тишина. Вечером кокон Дорнбуша окружал «Отшельник» своим усыпляющим рокотом. Широкий луч света от маяка скользил по полу столовой. Пространство, уже как бы отрешенное от собственного круга, уже недоступное. И за столом для персонала они больше не сидели (даже не завтракали там), устраивались за шахматным столиком перед буфетной стойкой, с видом на террасу. Много пили. После обеда «Линденблатт», а вечером «виви», «коли» или ментоловый, иногда смешав с пшеничной или «синей отравой». Закусывали копченым окороком, порезанным кубиками, его на складе было вдоволь. Раньше Эд не любил окорок, теперь жевал медленно и раздумчиво, как крестьянин после праведных трудов. Ели не по расписанию; никаких правил, кроме Эдовой луковицы. Крузо сделал из старой проволоки новые сушилки для тарелок – на следующий сезон, как он подчеркивал, и в такие минуты горечь в его голосе исчезала. Он до блеска надраил проволоку и покрыл остатками эмалевой краски из подвала. Немножко краски забрызгало стол, но его это, похоже, ничуть не волновало. Голубая эмаль, та же, какой были выкрашены качели на детской площадке и металлические остовы навесов на террасе. Эд сходил на кухню, сварил кофе; они разговаривали о Боге и о мире.

Эд рассказал другу об их первом и единственном семейном отпуске на Балтике, в Гёрене, на Рюгене, летом 1973 года. Втроем они жили в маленькой профсоюзной гостинице, в центре городка, отец, мать и сын. Дополнительная койка у стены под окном – его спальное место. Эд собирал ракушки, хранил их в пластиковом ведерке с крышкой и прятал под кроватью, где они начали вонять.