Останься пока здесь и жди, не сходя с места.

Пока.

Вот здесь Соня покинула брата. Эд понял и больше не мог сдвинуться с места, ни на сантиметр. Место прощания завладело им.

Дорогая Соня.

Любимая Г.

В этот миг он потерял их. Боль, отчаяние, жалость к себе. Несказанная, неодолимая печаль. Эдгар, Эде, Эд, с которым все это случилось, теперь он мог быть им. Весть достигла его.

Дорогой Лёш.

Наблюдательная вышка за Фитте парила в тумане; вероятно, пограничники уже засекли его. В самом деле, совершенно невозможно себе представить, как уплыть отсюда, войти в воду. С тех пор это место вряд ли очень изменилось. Самый обыкновенный пляж, обозримый отовсюду, несколько бун, дюны, вид на возвышенность Дорнбуш на севере. «Она была прекрасной пловчихой, Эд», – говорил Крузо.

Эду вспомнился День острова. Он сейчас стоял как вкопанный всего лишь метрах в ста от места парада. И на том самом месте, где младший братишка провожал взглядом старшую сестру – несколько секунд, – а потом вернулся к игре.

Останься пока здесь и жди, не сходя с места.

Чего ему было ждать, пока? Сперва сестру, которая уплыла в море, меж тем как он копал теплый песок пластиковой ракушкой, пока. Потом он глянул на воду. Увидел только лишь ее голову, если это была она, маленькая, как поплавок от рыбачьей сети, поплавок среди волн. Вот он встал, подошел к воде. И неподвижно стоял там, прижимая к груди пластиковую ракушку. Может, надо было звать, кричать, как можно громче? Или именно сейчас нельзя, пока?

Эд представил себе эту картину: Соня, уплывающая в море, потом стена патрульных катеров, потом, может, корабельный винт или выстрел. Или Соня, уплывшая в море, на тросе акваскутера – средь бела дня, абсурд. Скорее уж Соня, идущая вверх по пляжу к Дорнбушу и там спрятавшаяся до наступления ночи, возле резиновой лодки, в кустах облепихи. Каждый знал, что место высадки у подножия берегового обрыва лежало в мертвом пространстве радаров, которыми люди Фосскампа обшаривали море, – MR-10, объяснил ему Крузо и начертил на песке радиус действия прибора слежения.

В конце концов Эд наконец сумел сдвинуться с места. Если подойти ближе к воде, можно услышать, что в дыхании царило великое беспокойство. Под глубокими, тяжелыми вздохами, грохочущими, агрессивными, звучал много более высокий тон, прерывистый, похожий на повизгивание, будто само море хватает ртом воздух, будто оно само едва не задыхается… То были детские вздохи мертвых. Эд не виноват, что так подумал. Он видел Рене на бильярдном столе, Рене-аппарат, смердящую машину, которой недоставало деталей, ног, икр, которые именно здесь, на морском дне, перекатывались туда-сюда, переворачивались, подготавливались. И видел Соню, как она шла по волнам, совершенно невредимая, с зеленым изумрудом во лбу, земноводная принцесса. И видел Крузо, своего брата, как тот распутывает под водой сети фиттевских рыбаков и объявляет рыбам в сетях, что они свободны, пузырьки поднимались у него изо рта, длинные черные волосы колыхались, словно в желе, и никто не виноват, что теперь Эд расплакался.

Останься здесь.

Пока.

Металлическая решетка на въезде стояла настежь. Перед песчаниковыми бараками пониже Радиологической станции находились тиски, приваренные к стальному рельсу, с кассетой в пасти. Серебристо-зеленая краска облупилась, крышка стального кожуха торчала вверх. На первый взгляд тиски словно поджидали своего хозяина, который их похвалит и заберет добычу. На посыпанной шлаком земле блестели монеты, дорожка сплошь в разбросанных бумагах – таблицы, записи, протоколы экспериментов, наверно. Эд поднял отяжелевшую от дождя пачку, все записи по-русски. Нашел он и удостоверение с эмблемой из превращенных в факел букв «Ю» и «П» – юные пионеры. Открыв удостоверение, он увидел Крузо, ребенка. Темная куртка-анорак с капюшоном, в мелкий светлый горошек, галстук, легкие круги под глазами на широких щеках и брошенный украдкой, почти боязливый взгляд. Рядом штемпель островной школы и десять заповедей юных пионеров. Портрет ребенка, который знал, что никогда не дорастет до этих заповедей. Эд никогда не задумывался, что после переезда из русского городка № 7 Крузо наверняка учился в хиддензейской школе, русский ребенок в немецкой школе. Без матери и внезапно без сестры тоже. Все потеряно, а сам он как бы остался в том месте, которое не было ему домом. Послышалась негромкая барабанная дробь; звук шел от жестяного фонарного плафона, снова начался дождь. Эд боялся за Крузо. Прижал удостоверение к груди (к свитеру Шпайхе), чтобы чуточку просушить. Дверь старой трансформаторной была открыта, но Башня опустела. Лабиринт из шерстяных одеял исчез, и нижний этаж стал полностью обозрим. Вокруг стояли ржавые бочки, прикрепленные к стене стальными лентами, как закованные средневековые узники. Эд позвал Крузо. Ничто не шевельнулось. На безумную секунду мелькнула мысль, что его товарищ может быть заперт в одной из бочек – Иона на пути в море. Он осмотрел бочки. Маркировка на них большей частью проржавела и осыпалась, только елки или черепа, кое-где черные и красные фрагменты надписей. «Возьмите меня и бросьте меня в море»[23].

Немного погодя Роммштедт открыл дверь, но порог не переступил. Похоже, узнал Эда не сразу, однако улыбнулся, и улыбка уже не сходила с его губ. Света в коридоре было очень мало, и на миг Эду почудились шорохи – кто-то там был, без сомнения. Эд торопливо попытался вкратце сформулировать то, что мог сказать об исчезновении друга, учитывая исчезновения других, всех других, точнее, если не считать его самого. При этом он полуобернулся к тискам, словно надлежало сослаться и на этот пункт поисков. Роммштедт тоже смотрел на тиски, но скорее будто на огромный штормовой водоем. Потом попросил Эда минуточку подождать и закрыл дверь. Немного погодя снова открыл и пригласил его зайти на станцию.

Он с интересом смотрел Эду в лицо, и тот повторил вопрос насчет Крузо. В коридоре пахло затхлостью, остатками еды и застарелым потом – разило одиночеством Роммштедта. На миг у Эда мелькнул вопрос, уж не изгой ли и сам Роммштедт, вроде халлевского завхоза, высокообразованный, но выведенный из строя и оттого в отчаянии, более чем в отчаянии.

Как и в прошлый приход на Шведенхаген, Эд ощутил расположенность к этому месту. Он устал, ноги подкашивались.

– Может быть, вам известно, где Крузо?..

Профессор погладил его по волосам.

– Как поживаете, господин Бендлер? Все прекрасно зажило, верно?

Эду хотелось сесть. Необходимо отдохнуть, хотя бы недолго. Широким, продолжающимся в бесконечные глубины станции движением Роммштедт придвинул стул: сухой, певучий скребок по линолеуму, устремившийся навстречу Эду из пустых коридоров. При этом горизонтальная проекция здания повернулась, под низкое электрическое гудение все помещения станции сдвинулись… Конечно, она для того и создана, думал Эд, тяжеловесно и сонно, поэтому его не особенно удивило, что стул, очутившийся у него за спиной и мягко ткнувшийся под коленки, стоял посреди лаборатории, прямо перед большими свинцово-серыми съемочными пластинами. Теперь он сообразил, что гудели эти пластины. Да, именно они, подумал Эд, будто уразумел самое важное. Он еще раз сформулировал вопрос о Крузо, о своем брате, но только в мыслях, потому что Роммштедт заговорил.