Словно почетные звания, он перечислил прежние названия своего института.

– Институт радиологических исследований, Институт источников излучения, Институт имени Генриха Герца, Центральный институт физики электронов. – Паузой, без сомнения, стал большой пожар 1970 года, связанный с утратой собственной наблюдательной вышки. Но в народе его детище всегда называлось просто Радиологическим институтом. – Начиная с наших успехов в области борьбы с детским костным туберкулезом, затем исследования люминесценции, изобретение энергосберегающей лампочки… – Он произносил речь об истории станции, торжественную, горделивую речь об экспериментах, начатых еще десятилетия назад (под его руководством): – Представьте себе, все только на собственном материале, безусловно, в общем-то не иначе как во всех больших исследовательских семьях, вспомните Беккереля, Кюри или Рентгена. – Эксперименты, как подчеркнул Роммштедт, которые уже вскоре, по крайней мере так он оценивал ситуацию, можно будет продолжить, продолжить в полном объеме: – Ведь мы – это народ, молодой человек, и мы останемся здесь, на острове, верно? Ведь мы здешний народ!

Он опять погладил Эда по волосам, но скорее так, будто проверял округлость его черепа.

– Значит, вас он принял? Со всеми правами и обязанностями? – Профессор коснулся шрамиков от братания. Говорил он вполне спокойно и медленно. – А теперь вы сами уже почти как Алеша, такой же одержимый и… н-да… гонимый тоской, верно? Как бы вы назвали это последнее, что… отделяет вас друг от друга? Чем вы сам еще не обладаете?

Профессор взял Эда за подбородок, повернул его голову в нужную позицию.

– Каким потерянным, каким заброшенным можно себя почувствовать, верно?

Гудение изменило тон.

– Ваша особенная восприимчивость, скажем чувствительность, молодой человек, от меня, разумеется, не укрылась. Вдобавок ваша наблюдательность, ваша легко возбудимая натура, ваши, скажем так, духовные основы. Ведь это излучение вас расслабляет, верно? Переносит в давние дни – усталые деревни, двери, открывающиеся со вздохом…

Гудение нарастало.

Эд увидел себя на песчаной горе, весь мир был из песка, многоязыкое бормотание катилось вон и жаждало домов, мостов и улиц, многоязыкое бормотание…

Он видел, как ребенком вышел утром к песчаной горе у сарая на задворках и уселся там. Целый день просидел, строил дома, мосты и улицы, до самого вечера, когда пришли взрослые и начали восхищаться его песчаной крепостью, огромной и снабженной всем, что не давало миру рассыпаться: тихое, переливающееся разными красками стеклянное бормотание и спираль длинной безупречной дороги.

Уже царил полумрак. Похвала взрослых, как бальзам, вдобавок их головы, большие, темные, под воздушными трассами ласточек.

Чтобы не оставить Крузо за дверью, Эд не запирал ни парадную, ни черный ход. Освещение на террасе было включено. Немного света падало и на игровую площадку. Как орудие перед битвой торчала в сумраке стальная балка качелей.

В доме что-то двигалось.

Он постоял у окна, прислушиваясь. Нападение будет совершено с запада, с моря, через береговую кручу, его всегда совершают оттуда, откуда никто не ждет. Он решил одеться и развести огонь, но совершенно не понимал, как мог вообще спать этой ночью.

Во-первых, дрова. Во-вторых, печь. В-третьих, кофе.

Он взял командование на себя.

Дрова быстро занялись и горели жарко. Узкие, аккуратно приготовленные Крузо поленья. Эд смотрел в огонь, согревал лицо. Думал о своей армейской службе, о зимнем полевом лагере, о ночевках в палатке для рядового состава, с печкой-буржуйкой посередине. Двенадцать железных коек и одиннадцать спящих солдат. Эд старался смотреть на это именно так. Он дежурил, а остальные спали. Море замерзло. Земля замерзла. Нужник они копали ломами, удары еще гудели в плечах. Когда дежуришь у печки, спать нельзя. Эд был в ватном комбинезоне. Слышал снаружи за палаткой хрюканье диких кабанов. Смотрел на отблески огня в песке перед печкой. Потом уснул. Нет. Ты же на дежурстве, черт побери, надо собраться. Отсветы на песке не должны пропадать.

Эд взял на кухне хлеба, масла, мармелада и луковицу. Какой-то шорох.

Стоя у плиты, он прислушался.

Море.

Просто другая форма тишины.

Щедро насыпал в чашку кофе, залил кипятком. Еще ребенком он слышал за шумами, которые производил сам, другие шумы, тихие зовы, голоса, короткие григорианские песнопения, наверняка это шумели вещи, которые, пользуясь случаем, менялись местами. В том числе он различал колкости или что-то вроде быстро подавленных смешков. На миг имелась возможность заглушить все это еще более сильным собственным шумом, но рано или поздно приходилось вновь притихнуть, и прислушивание начиналось сызнова.

Куда бы проще позавтракать прямо здесь, на кухне, но он отнес все на стол персонала и занял свое место. Мое место, думал Эд. Первый завтрак за этим столом, казалось, состоялся десятилетия назад. Рядом с его тарелкой лежала книжка кассовых чеков. Кожа между пальцами до такой степени выщелочена, что он почти не чувствовал карандаш в руке. Хотел набросать список, список предстоящих дел, но ничего не приходило в голову. В мозгу промелькнули несколько слов, а поскольку собрался писать, он и начал писать, исписал три-четыре странички.

Медленно жуя, Эд рассматривал фотографии прежних команд. На их лицах отчетливо читалась общность. Самые старые снимки висели высоко-высоко, в полумраке под потолком, несколько годов отсутствовали. Многие из этих людей наверняка уже умерли, так что на него смотрели сейчас лица покойников. Взгляд у покойника всегда слегка укоризненный, кто это сказал? Вероятно, какой-нибудь умник-кельнер, или нет, хороший буфетчик, вроде Рика.

Эд представил себе фотографию, свою и Лёша, оба загорелые, с голыми, блестящими плечами. Они смеются, а подпись гласит: «Робинзон и Пятница за шахматами, 1990 год».

«Немножко побудешь здесь, наверху, и уже знаешь, как ходят по водам, малыш». Один из покойников заговорил, из полутьмы под самым потолком, команда 1932 года. Мужчина в белой рубашке и круглых черных очках, больше ничего толком не разглядеть; выглядел он как Фернанду Песоа[24].

Снова тот же шорох. Что-то бродило по дому, но не шагами. Словно сам «Отшельник» пробудился, шум в стенах, отдаленное, глухое громыханье, глубоко в камне.

– Там они это и отыскали, – пробормотал Эд, – за трактиром в лесу, за так называемым лесным трактиром высоко на обрыве, пряталось не что иное, как доисторическое чудище, в теле которого был заперт судомой, до конца своих дней…

– Вставай, в Ниневию ступай… – Человек-Песоа опять заговорил.

Эд встал. Присел на корточки, склонил голову набок, приглядывался к углам, задерживал дыхание и прислушивался. В сущности, шум был повсюду. На пробу он приложил ухо к чугуну кассы, потом к буфетной стойке, охлаждение бочонка не работало. Торопливо обежал дом, но шум был не наверху и не внизу, двигался, был нигде и везде.