– Счастливые воспоминания тебе сейчас не помогут.

Я уставилась на него, не скрывая подозрений.

– Счастье не растопит этого, – он указал на руку, – и не перенесет в фамилиара. Кто-то должен заплатить за твое освобождение. Кто-то должен добровольно пожертвовать собой.

– Умереть? Вам нужен Страж вместо моей матери, да? – заводясь от злости, поинтересовалась я.

– Нет. Кто-то возьмет на себя твою боль, беспомощность, несчастье, которые ты не получишь, если отдашь Ненависть фамилиару.

– Я не знаю, как передавать проклятья! Сделки с вами – это ловушки! Единый не зря своих против вас предостерегает!

Еле заметно вздохнув, Отшельник ответил:

– Это не ловушка. Это узел. Есть две нити, лежащие рядом. Их можно связать и они станут единым целым, станут прочнее, а может, одна нить сотрется и истончится, а может обе, а может, одна порвется, пока завяжешь, а может, нити от такого узла сменят направление.

– Почему я здесь? Почему этой ночью? И почему здесь Шон?

– Это узел, – с непробиваемым усталым спокойствием ответил Страж.

– Пати, – впервые за все время подал голос Шон.

– Не надо…

– Надо! Надо, Пати. Я хочу этого! Хочу, чтобы ты снова стала собой! Ты нужна нам всем. И флерсам твоим, и Тони, и Ники, и Венди… Всему этому городу, который собрался прятаться за тобой, сияющей. И мне, Пати, мне ты тоже нужна! Свет моей жизни, я должен знать, что ты сияешь. И если я могу тебе помочь, я помогу, хочешь ты того или нет.

»Рабская метка истончилась из-за моей слабости», некстати подумалось мне.

– Куда тебе, Шон? – устало спросила я. – Я же видела – на тебе места живого нет.

– Найдется. Что нужно делать? – спросил он у Стража.

Я опять плакала. За последние двое суток я только то и делаю, что злюсь и плачу. Злюсь на себя и слезами вывожу эту злость. И сейчас я страшно злилась на себя за то, что нет у меня сил встать, наорать на Шона и послать Стража куда подальше. Я приму эту жертву, приму, потому что я слаба. Но как я буду с этим жить? Благополучно выброшу из памяти? Ой, вряд ли. Всему есть предел.

Пока я лила слезы, Стаж и инкуб смотрели в глаза друг другу, будто общались, но нет – Отшельник заговорил вслух.

– Ты дашь мне кровь и согласишься на удвоение своего проклятия. Дважды в сутки ты будешь опустошаться. Не только в закатный час, но и в рассветный. Как только край солнца покажется из-за горизонта, ты опустеешь.

Шон дрогнул, в его глазах мелькнули страх и тоска, он перевел взгляд на меня, а я зажмурилась. Нет, я не буду его ни о чем просить, даже безмолвно.

Он нежно коснулся мокрой от слез щеки

– Не бойся, Свет моей жизни, тебе не придется видеть напоминание о своей слабости.

От удивления я широко раскрыла глаза.

– Ты сбежать собрался? Шон… Не делай хоть этого. Не надо. Мне ведь легко тебя наполнять…

Он улыбнулся тихой светлой улыбкой.

– Если подарок Уту выдержит еще одно проклятие, я останусь, если нет – уйду. Если бы ты знала, как я счастлив сейчас, – глядя в глаза, он прижался щекой к правой ладошке. – Запомни, Свет моей жизни, это мое решение, и я воплощу его с радостью.

И он резко встал и сделал шаг к Стражу.

– Бери, – скомандовал он, подставляя шею.

Отшельник как-то буднично склонился и, аккуратно отворив кровь клыками, отпил, а после уставился немигающим взглядом в глаза Шону.

– Я согласен удвоить свое проклятие и опустошаться в рассветный час в обмен на то, чтобы Ненависть – Убийца Богов хранился в фамилиаре, а не в Пати Белой, создавшей-призвавшей его. Я соглашаюсь на это добровольно и ничего не жду от нее в ответ.

– Так будет. Свершите обмен.

Кения ткнулся мне в руку и с силой потерся, заламывая большое ушко.

Пребывая в каком то ступоре, я мысленно спросила фамилиара:

»Ты готов?»

Он согласно мурлыкнул в ответ.

»Выходи!» – скомандовала я стилету, – «Спи в фамилиаре!»

Стилет-ненависть попытался сопротивляться: попробовал наслать страх и неуверенность. Но не знаю, почему, на меня это не подействовало: эмоции были какими-то чужими. А моей собственной была только досада. Досада на всё.

»Ты часть меня, – обратилась я к стилету, – и фамилиар – часть меня. Быть вам вместе и всегда рядом со мной». И я вытолкнула его на поверхность, он оказался в моей руке. Я поднесла абсолютно черный, без бликов, стилет к такой же бархатно черной груди кота и плашмя вдавила. Оружие скрылось за мягким мехом. И Кения сузил глаза, будто прислушиваясь.

– Твоя очередь, – обратился Страж к Шону.

Мы встретились с инкубом взглядом…

– Да… Принимаю… – с извиняющейся улыбкой произнес он.

И… Извинялся он за то, что мне придется увидеть.

Его тело потекло, он вдруг остался без одежды и стал превращаться в то невысокое существо из сна… Вокруг него заклубились серые тени, и я почувствовала, что не могу ни отвести взгляд, ни проронить ни звука. А Тени – тоже Стражи, но другие, вроде того, из подвала, уже работали вовсю. Сказать, что Шону было больно – значит, ничего не сказать. На нем и так было не одно орудие пытки, и так любое движение причиняло боль, но Тени изобрели что-то еще; воспользовавшись его живучестью, они протыкали его насквозь, протягивали и соединяли цепи… Казалось, они не оставили ни единой целой кости, ни единой не порванной мышцы…

Не знаю, сколько длилась эта пытка, но наконец они ушли. Шона отпустили в забытье, а я смогла моргнуть и пошевелить глазами.

Невидящим взглядом я уставилась в окно.

Никогда мне этого не забыть. Никогда.

И если Шон уйдет, будет только хуже.

Что я наделала?

На подоконнике показалась нога в стоптанном ботинке, а потом, продолжая цепляться за стену, и сам обладатель обувки – нищий грязный старик. Он встал на узком подоконнике, вжимаясь в стекло, и сложил руки вокруг глаз, чтобы лучше видеть, что внутри. Он смотрел на меня, а я на него. Вдруг он чуть развел руки и пошевелил всеми пальцами, а потом показал куда-то внутрь… на меня что ли.

Я сидела в ступоре.

Видя, что я не понимаю, он активнее помахал ладонями и снова уставился в надежде, что до меня дойдет.

Потом еще раз помахал руками около лица, скалясь щербатым ртом, и вдруг дернул головой вбок, глядя как бы на небо, и попытался посвистеть.

Его увидел Страж. Отчего-то об этом я догадалась сразу.

Руки… Руки. Будущее в моих руках.

Я опустила взгляд на свои руки. Теперь они уже не отличались одна от другой.