было чему-либо поучиться. Предшественник мой просто сбежал, ушел домой и не показывался в исполком. Да от него поучиться было и нечему, парень он был малограмотный, неразвитый. Таковы же были и члены волисполкома, все умели только подписать готовую бумажку, а бумажки писали так называемые технические работники — мальчишки лет по 14–15. Правда, секретарем исполкома был старичок, бывший волостной писарь, но, как я потом убедился, и он не лучше разбирался в новых порядках, он мог только по форме, по-казенному нацарапать бумагу.

От предшественника мне осталась большая стопа не только не исполненных, но и не читаных бумаг. Как за них взяться, что с ними делать, я не знал. Пошел я к человеку, который был председателем до моего предшественника, он тоже был из самой Нюксеницы, попросил его придти в волисполком и кое-что мне показать. Он пришел и, перекладывая бумаги, говорил: «Твое дело — писать резолюции. Вот на этой, к примеру, „К сведению“, а на этой „К исполнению“».

Но я чувствовал, что не в этом состоит дело и остался неудовлетворенным.

Между тем волисполком был в то время довольно громоздким учреждением, состоял из нескольких отделов: земельного, социального обеспечения, труда, записей гражданского состояния и пр. В каждом отделе сидел член волисполкома и ничего в делах его не смыслил, при каждом члене был «технический работник». Я же как председатель непосредственно ведал административно-общим отделом и был ответственным за все остальные. Это я постиг позднее, читая поступающие бумаги, да и некоторые приезжавшие из Устюга товарищи кое-что поразъяснили. А иные так и моего меньше знали, хотя приезжали иногда с губернскими мандатами.

Главной работой волисполкома тогда было распределение полученной на волость цифры продразверстки по деревням, а также привлечение населения на лесозаготовки (вернее, на дровозаготовки, потому что лес тогда почти не заготовлялся) в порядке трудповинности[329].

Кой в чем мы иногда пытались проявить и собственную инициативу. На одном из первых волостных съездов, как громко именовались тогда собрания представителей от деревень, я поставил вопрос о том, чтобы всех кулаков нашей волости, примазавшихся в городе «незаменимыми работниками» (один из них был даже в составе губернской РКИ[330] и состоял в РКП[331]), выслали в распоряжение волости, где мы имели ввиду их, конечно, не вешать, а заставить наряду со всеми пилить в лесу дрова. Но нам из ГубРКИ ответили, что все перечисленные нами товарищи (теперь они все давно уж не товарищи, а лишенцы[332]) находятся на таких работах, что не могут быть заменены. Мы не знали, куда дальше апеллировать, на этом и остановились с горькой досадой, что наши кровные враги, душившие нас до революции, примазались к советской власти. Большинство крестьян так и рассуждало: мол, к власти пристроились буржуи, так теперь и мстят нам всеми доступными способами.

Один из этих наших крупных торговцев, упомянутый выше член ГубРКИ, Казаков Павел Александрович[333] приехал к нам однажды для организации секции РКИ при волисполкоме. Когда он сходил с парохода, я привелся на берегу. Зная меня по дореволюционному времени как «политикана» и то, что теперь я председатель волисполкома, он сразу подошел ко мне и, корча из себя джентельмена, подал руку.

Одет он был шикарно. В то время большинство даже губернских работников ходило в шинелях, фуфайках, простых хлопчатобумажных пиджаках — кто происходил из людей, не имевших до революции накоплений, а на этом было пальто летнее на шелковой подкладке, новая пиджачная пара, брюки в стрелочку.

Припоминая, очевидно, мою приверженность к чтению, он спросил: «Ну, как, что вы, Иван Яковлевич, теперь почитываете?» И с придыханием и ужимками продолжал: «А я последнее время начал читать Карла Маркса. Какая глубина мысли! Вы не читали его?» — «Нет». — «Советую почитать. Он очень много может дать». Так продолжалась наша беседа, пока мы шли до дома его родителей, который был на пути к волисполкому. Тут он свернул домой, а я с тяжелыми думами пошел в исполком. Черт возьми, думал я, неужели нельзя там, в Устюге найти людей из рабочих или из трудового крестьянства взамен таких трепачей?

И я мог объяснить себе это только тем, что, по-видимому, их таких понабилось во все учреждения уезда и губернии очень много, и они друг друга поддерживают.

Мотивируя тем, что в председатели секции РКИ нужен человек опытный, хорошо грамотный, он протянул на эту должность бывшего торговца и старшину Березина Фёдора Васильевича, а в члены двух хотя и грамотных, но сговорчивых мужиков, дал им указания и уехал. Что я, не искушенный в этих делах, мог сделать против работника губернского масштаба, притом партийного! Приходилось лишь прятать свои глаза от пытливых, недоумевающих взглядов мужиков.

Несмотря на то, что, как мне самому казалось, я работаю вслепую, все же, по отзывам населения, при мне в волисполкоме завелся кой-какой порядок. Учтя «голос народа», я старался сделать так, чтобы приходившие к нам крестьяне не отсылались от стола к столу, а без канители получали нужные им справки. Если раньше сотрудники редко бывали на своих местах, то я повел с этим решительную борьбу. Поставив однажды об этом вопрос на пленуме волисполкома, я добился решения, чтобы никому впредь на занятия[334] не опаздывать, и тем более не допускать невыходов.

Подобные решения были и у моих предшественников, но они, как видно, оставались только на бумаге. Я решил приучить решения выполнять и случай к этому представился на другой же день: не явился мой заместитель Шабалин Александр Иванович из Устья Городищенского.

Я и вообще-то считал, что он не на месте, потому что он ходил в церковь и исполнял там обязанности псаломщика. Парень был еще молодой, но размазня какая-то. Думая, что он опоздал, я подождал часов до одиннадцати, потом послал за ним курьера (была и такая должность). Тот нашел его на гумне, за молотьбой. Он и не думал идти в волисполком, но, получив мою записку, последовал за курьером.

Когда он явился с виноватым видом ко мне, я взял его в работу, да так, что у парня слезы потекли из глаз. Но, несмотря на его слезы, я