Брат избычился и молчал, но по выражению лица его я видел, что это его озадачило, он просто трусил, боясь, что не сумеет вести хозяйство самостоятельно. Но я, не дожидаясь его ответа, перешел к практическим предложениям, как нам более справедливо, без обиды и ссоры, поделиться. Нас, мол, теперь 8 человек. Мать, как мне известно, пойдет с тобой, а сестра, надо полагать, пойдет вместе с матерью. Конечно, я не хочу этим сказать, что они мне не нужны, я был бы очень рад, если бы они пошли со мной, уж по одному тому, что это хозяйственно для меня выгодно: мать была бы очень полезна дома, по хозяйству и с детьми, а Матрёшка везде пригодна, на любую работу.

Но тут Матрёшка неожиданно заявила: «С Сенькой не пойду, будет, он меня и то поматюкал». Мать тяготела к Сеньке, хотя на словах-то говорила: «Мне бы все равно, я и с Ванькой пошла бы, для меня дети-то все равны, так ведь эти еще молодые, одним им ничего еще не свершить, а Ванька и без меня не пропадет». Но Матрёшка упорно стояла на своем: пусть, говорит, мама идет с Сенькой, а я и одна, да пойду с Ванькой. Мать же, жалея Сеньку, Матрёшку жалела еще больше и врозь с нею ни в коем случае не пошла бы. Получилось бы ко мне 6 человек, а Семен вдвоем. Тогда ему и земли, и покоса причиталось бы только на двух едоков, а при таком количестве покоса нельзя было держать лошадь, не прокормить. Словом, при таком дележе ему невозможно было бы вести хозяйство.

Брат начал упрашивать Матрёшку, обещая ей переменить свой характер, никогда не ругаться и даже пообещал на работу ее не посылать. А я сказал: «Вот я так не обещаю менять свой характер, каким был, таким и буду. Кто думает идти со мной, пусть это учтет. И на работу посылать буду, так как без работы, пожалуй, и есть нечего будет». Сколько брат ни уговаривал сестру, она осталась непреклонной, поэтому и матери волей-неволей пришлось следовать за ней.

Тут Сенька и голову повесил, даже заревел в голос. Я уговариваю его: «Что ж реветь-то, ничего страшного нет. А чтобы тебе можно было вести хозяйство, я согласен поделить землю так: тебе — на три едока при двух человеках, а мне — на пять при шести. А там, когда у тебя поднакопится семья, и когда в деревне будет передел земли, тогда ты получишь согласно наличия живых душ».

Но я видел, что мать удручена тем, что ей приходится идти не с Сёнюшкой. Мне не хотелось иметь в составе своей семьи человека, завлеченного поневоле, поэтому я решил повернуть дело иначе: раздел пока отложить, ну, хотя бы до осени, когда закончим уборку с полей (а это дело было перед сенокосом).

Когда я сказал, что согласен пока не делиться при условии, что брат с женой будут немного лучше относиться к работе, все сразу повеселели. Брат пообещал исправиться, но я уже хорошо знал цену его обещаниям: с неделю он держался, как на вожжах, а потом опять пошло по-старому.

Осенью, когда закончили уборку, я подобрал такое время, когда Матрёшка ушла далеко, за деревню Ряжку, за клюквой и там ночевала, и без нее вновь поставил вопрос о дележе, предоставив матери решать за себя и за Матрёшку, с кем идти. Конечно, я наперед знал решение матери, как знал и то, что Матрёшка, вернувшись, заревет, но обстоятельства вынуждали меня поступить так жестоко с нею.

Итак, получалось, что все делить можно пополам, это очень упрощало дележ. Я предложил брату делить по жребию, приравнивая избу к избе, полосу к полосе, дерюгу к дерюге и т. д. Писали названия на двух бумажках, потом я эти бумажки свертывал и клал на стол, предоставляя брату брать любую из них, и что на ней было написано, то и отходило к нему. Таким образом, все, что покрупнее, мы поделили очень гладко, но вот около лукошек у нас вышло похоже, как у Некрасова со старым хомутом.

У нас был уговор, чтобы бабы без нас не делили никакого пустяка, мы решили все поделить сами. Но вот жена моя заметила, что мать какое-то лукошечко прибрала без дележа, и сказала об этом мне. Я заметил им, что на таком пустяке не стоило бы нарушать уговор. Мать начала что-то доказывать, но я ее доказательств не признавал. Тут брат вдруг как сдурел, закричал с ревом: «Удавлюсь, зарежусь!», — а сам зачем-то повис руками на открытой двери. Я посоветовал ему взять себя в руки и не смешить людей из-за пустяка. Ну, а кроме этого случая все шло гладко. Бывает ведь зачастую при дележах и дерутся, а мы все же выдержали, не подрались. Но нервы были напряжены до отказа: никоторому обыгранным быть не хотелось.

Не знаю, стянули ли что-нибудь от дележа они, а мы с женой, оправдывая себя тем, что мы воротили всю работу, стянули мешок ржи пуда на четыре. Не помню теперь, который из нас был соблазнителем, но я не сваливаю по примеру Адама на нее свою вину.

Председатель волисполкома

Итак, мы разделились. Жили теперь в разных избах, хотя и в одном доме. Жене моей малый ребенок очень мешал в работе. Теперь я не пойму, как она ухитрялась и по хозяйству управляться, и за ребенком досмотреть. Федя ей помогать не мог, потому что ходил в школу, и няни в это время не было.

Вскоре после этого стало известно, что мой год мобилизуется[327]. И как раз в это же время меня стали упрашивать члены волисполкома, чтобы я пошел к ним в председатели. Зная, что если я уйду в армию, то моя семья и хозяйство погибнут, я согласился стать председателем волисполкома, и меня кооптировали[328].

Вначале я не знал, как приступить к делу, потому что не от кого