— Муся, поднимайся, завтракать пойдём!

Она приоткрыла один глаз, скорчила недовольную рожицу и, ещё раз потянувшись, пропела:

— Не вставай, не утро, не доброе, воскресенье бывает так редко!

— Будем считать, что сегодня суббота.

— А она ещё реже!

— Тогда прикрой срамные части тела.

— Что это в них срамного? Ноговицын! Ты чего? Сиськи, что ли, никогда не видел? — она откинула простыню.

— Муся, что ты со мной делаешь, — сказал я и безвольно пересел на кровать.

— Нет-нет-нет, — решительно ответила она. — Я по утрам не люблю, и зубы ещё не почистила, во рту ночные кошки, и вообще, мне надо пописать! Ой, Ноговицын, мы с тобой испачкали простыню. Куда у вас бросают грязное бельё?

Не стесняясь своей наготы, Муся отправилась в ванную. Прокричала через всю квартиру:

— А какое полотенце?

— Свежее возьми, в шкафу. — Я ответил тихо, чтобы не тревожить маму, которая забаррикадировалась в спальне.

— Не слышу!

— В шкафу! — пришлось усилить голос.

— Лучше ты принеси.

Вернувшись к комнату, она велела отвернуться (зачем, если только что была голой?) и оделась. Застелила постель, попросила принести сырую тряпку и протёрла стулья и стол.

— Какая ты хозяйственная.

— Ничего я не хозяйственная. Не дождёшься! Ненавижу эти швабры-мабры.

— А зачем же тогда…

— А затем, что надо жить по-человечески. Мамочка тебя избаловала, а со мной всё будет по-другому. Ты, Ноговицын, морально готовься. Будешь ходить в магазин за продуктами, я своими золотыми ручками картошку отбирать не стану. И в готовке будешь помогать. И в стирке. Зато я обожаю гладить мужские рубашки, мне нравится запах, он такой горячий, чистый… Всегда будешь как с картинки.

«В Кабуле. Или Когалыме. А в Москве — если оттуда вернусь», — подумал я, а вслух сказал:

— Но это же несправедливо?

— Несправедливо — что?

— То, что я буду и работать. И бегать в магаз. А ты бездельничать и мной помыкать.

— И насчёт работы — тоже всё изменится. Окончится Олимпиада, и устроюсь.

— К папичке?

— К Евгении Максимовне. Шучу. Я же не ты, у меня профессия нормальная, бухгалтера́ везде нужны. А это что тут у тебя?

Я не успел её остановить — и она отворила алтарь. Вежливо сместила занавесочку, долго изучала и, ничего не говоря, закрыла дверцу.

Тогда я подошёл и, тоже молча, положил в карман янтарную запонку. Пока ещё не понимая, для чего.

Потом мы семейно позавтракали. Я приготовил омлет, нежный, воздушный, как делает мама. В правильном омлете белого и жёлтого должно быть поровну! Заварил густого чаю (две ложки на чайник плюс ложка на чашку — я выучил Мусины правила), она отрезала тоненькую дольку от целлюлитного абхазского лимона.

— Может, выдавить хочешь?

— Нет, — ответила она серьёзно, даже строго, — я теперь его выдавливать не стану. Пока у нас не будет лишних денег, надо экономить. Я уже учусь.

Она заставила меня помыть посуду и (это было подчёркнуто особо) вытереть насухо, а ножи и вилки разложить на полотенце.

Из дому мы вышли полдевятого; я успел услышать, как спускают воду в туалете. Бедная мама. Терпела. Ждала. И стеснялась.

На «Кунцевской» было пустынно; помимо нас в вагоне ехала бабуся с круглым упитанным внуком, который обгрызал по кругу булочку с повидлом; внук доверчиво взглянул на Мусю и предложил ей:

— Хочешь повидло слизать?

Мы пересели на «Киевской»; от станции «Марксистская», поразившей меня своей лабораторной чистотой, доехали до остановки «Шоссе Энтузиастов»; эту станцию построили недавно, полугода ещё не прошло — здесь не выветрился запах мокрого цемента и некрасивого прессованного мрамора; пузатые приземистые своды стояли на низких опорах, как гигантские декоративные слоны.

Долматов ждал нас возле поворота на Балашиху.

Голубая старая «четвёрка», мигая аварийкой, стояла возле овощного; худощавый рыжий парень (широкие плечи, самоуверенный пацанский взгляд) сидел на дефицитном ящике из-под бананов и курил. Сигарету он держал щепотью. «Ну, Мусенька, и вкусы у тебя, — неприязненно подумал я. — Один кавалер другого хуже». И сам себе ответил за неё: «А как же ты, Ноговицын? Ты ведь тоже в её вкусе?»

Долматов выщелкнул недокуренную сигарету, она торпедой улетела на дорогу. Небрежно сунул мне руку: «привет»; исполнив неприятный долг, сосредоточился на Мусе. И понятно стало, что им движет, почему он так легко ломает планы и соглашается везти нас к чёрту на кулички. Потому что он смотрел на Мусю, как наказанный ребёнок на пирожное. Обещали? Отобрали? Обманули? Может, всё-таки передумаете? Вернёте?

— Ну что, поехали? Мусьён, ты будешь штурмани́ть.

— То есть мне садиться впереди?

— А то.

«Мой адрес, — выпевал весёлый комсомольский голос, — мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». И о чём они там говорят, на переднем сиденье? Разобрать сквозь песню было невозможно. А песня состояла из набора слов что-то вроде: «Волнуеца сееердце, сердце волнуеееца, в далёкий торо-пи-цца путь…»

— А помнишь того физкультурника?

«Слышишь, время гудит — БАМ! На просторах крутых — БАМ! Это колокол наших сердец молодых!»

— И как, ты счастлива?..

Сухая ревность стучала в виски.

Москва осталась позади. Просвистели дачные посёлки, где пропалывают сорняки, проверяют колченогие теплицы, постоянно кричат друг на друга и полощут детишек в корытцах. И начались однообразные пейзажи — с пыльными берёзками, присевшим на корточки ельником и отяжелевшими пшеничными полями. Как же не хватало этого в степи; как же будет не хватать в Афганистане. А сейчас — невыносимая тоска; одно и то же, одно и то же. Белые стволы с неаккуратными заплатками. Жёлто-зелёные ели. Ровные поля.

— Муськ, а чего мы там забыли?

— Надо кое-что проверить.

«Барабан был плох, барабанщик — бог».

— А если поподробнее?

— Неважно.

«Письма нежны-е — очень мне — нужны — я их выучу — на-и-зу-сть».

— Ах ты, японский городовой, кто же так тормозит.

«Мир не прост, совсем не прост, нельзя в нём скрыться от бурь и от гроз».

— Значит, не скажешь?

— Не скажу.

— Узнаю друга Мусю.

— А то.