«Всё, что я зову своей судьбой, связано, связано только с тобо-о-ой».

Через три часа мы свернули на убогую совхозную дорогу и выбрались к речке-вонючке. Проехали мимо разрушенной церкви и притормозили возле старого, давным-давно не крашенного домика. Небритые толстые доски внахлёст, бледно-зелёная краска, рамы в трещинах. Стандартная сельская почта, она же телеграф и телефон.

Долматов остался курить у машины, мы с Мусей вошли.

В помещении было просторно, окна распахнуты настежь, на подоконник по-хозяйски опустила лапу молодая ель, пол промыт до проплешин, сияет стекло телефонной кабинки, на домашних полочках цветочные горшки, идеал подмосковной хозяйки. На прилавке под чистым стеклом — толстые пачки конвертов с первомайскими букетами, победными салютами и вечным Лениным; веером были разложены открытки к Новому году, Женскому дню и ноябрьским. На одной открытке я заметил Брежнева, весёлого и сытого, в золотых очках. Здравствуйте, товарищ генеральный секретарь. Где-то мы с вами встречались — недавно. А вот и поблёкшие марки — знаменитый космический цикл, уносящийся в небо Гагарин, отдельно — партийные съезды, вожди, юбилеи.

— Слушаю, — сказала жизнерадостная тётя с халой — волосами, счёсанными в кокон и политыми суровым лаком; я сразу узнал этот голос («товарищ Ноговицын, с вами будут говорить»), но ответить не успел: Муся сунула голову в окошко, арочкой прорезанное в оргстекле. Толстый край был грубо обработан рашпилем; пахло горячей пластмассой.

— Здрасьте. Как вас по имени-отчеству? Вера Фёдоровна, мы к отцу Арсению, — скорострельно выпалила Муся. — Не подскажете, как его можно найти?

Тётя с халой сделала большие глаза:

— Отца? Какого такого отца?

— Ну какие бывают отцы, — растерялась Муся. — Я не знаю, мы же с вами советские люди… Попа́, там. Или монаха. Котя, правильно я говорю? Так это называется? — Муся на секунду высунулась из окошка.

— Почти. Только он не Арсений. Он Артемий.

— Товарищи, последнего отца Артемия отсюда до войны отправили.

— А кто же забирает письма для него?

— А что тут можно забирать? Никто.

Муся разогнулась и беспомощно взглянула на меня. «Но как же ты ему писал?» А не надо было, Муся, лезть вперёд. Я склонился к окошку:

— На самом деле нам нужна Соколова. Эм. Эс. Я сам ей письма посылал. И телеграммы, до востребования.

— А, это. Марья Сергевна. Она из городских, не наша. И живёт не здесь. То ли в Дудине, то ли в Коноплёве. Приезжает на своём «уазике», такая вся.

— Какая?

— Такая. — Почтальонша поджала губы, втянула щёки. — Когда сама приезжает, когда присылает кого. Все строгие такие, в чёрном. Говорят по телефону — уезжают.

— А много ей пишут?

— До фига и больше. Вон.

Почтальонша вынула из сейфа пачку неразобранных конвертов, для убедительности даже потрясла; сверху лежала моя телеграмма.

— А почему не доставлено?

— Это ж до востребования. Наше дело — получили и храним. Складирую уже неделю.

На все вопросы почтальонша отвечала кратко, словно ей не хватало дыхания: два-три слова, пауза, два-три слова, пауза. И вдруг она свернула с этой скучной темы и заговорила о своём, о девичьем, с интонациями вечной запятой, без обрывов, пропусков и узелков; так шелкопряд тянет свою бесконечную слюнку. Она одна, а сёл четыре, денег мало, а работы много, все пишут, пишут, а ты развози. Речь была сплошной, как ливень. И прекратилась тоже, как внезапный дождь, в одну секунду:

— А. Вспомнила. Ей наши мужики дрова кололи. Выйдете из почты, первый дом направо, Сеня.

Жестом опытного молотобойца она стала штамповать поступившую почту.

Сеня оказался мужиком из породы «упрямый-говнистый»: тощий, жилистый, с огромным непослушным кадыком. Он привычно выматывал нервы и разыгрывал вечную сцену «а я вам них-хера не должен». Я старался говорить запанибрата, на чужом простонародном языке, твою же ж мать, египетская сила, харе кобениться. Сам понимал: звучит неубедительно, как будто я зачитываю вслух чужие карточки с цитатами из классиков. На чекушку Сеня соглашаться не желал, даже от зелёной трёшки отказался.

Муся мягко меня отстранила, смерила Сеню презрительным взглядом и с царственным высокомерием произнесла:

— Чекушка. Одна. Не хочешь, как хочешь. Найдём без тебя.

Сеня тут же присмирел:

— Тогда плодово-выгодное. Две.

— Чекушка. Не хочешь — не надо.

— Нет-нет, я чего. Магазин через улицу.

В машине Муся оглянулась и наставительно произнесла:

— Котинька, запомни раз и навсегда: с народом не надо вихляться. Ты либо барин, либо крестьянин, и то и другое годится. Но барин должен говорить по-барски, а крестьянин по-крестьянски. Если ты притворяешься, ты проиграл.

— Слушаюсь, ваше величество.

Коноплёво стояло на взгорье. В старой части, над прудом, чёрные дома врастали в землю, с крыш сползал кургузый чёрный толь, окна вылезали из орбит. В новой красовались довоенные домишки — с подчёркнуто прямыми спинами, как молодящиеся дамочки на каблуках. Натужно кудахтали куры, мелочно мекали козы, равнодушно брехали собаки, в густой бородатой траве стрекотали кузнечики. На поле, примыкавшем к лесу, грохотал обезумевший трактор; он ровно, медленно, неумолимо, словно совершая бесконечный круг почёта, ехал по кромке гречишного поля — зелёного, припудренного белым. Непонятно, для чего он это делал; посевные закончились в мае, а до сбора урожая было ещё далеко.

Отворилась калитка ближайшего дома, и вышла женщина размытых лет, ей могло быть сорок лет, и пятьдесят, и шестьдесят: гладкое оплывшее лицо, то ли выщипанные, то ли облезлые брови, линялое серое платье; она спокойно посмотрела на приезжих, отвернулась.

— Опять надрался, — произнесла она, не обращаясь ни к кому, без гнева, раздражения или иронии; просто констатировала факт.

— Здрасьте, — ответил я, но тут же пригасил натужную простонародность: — Здравствуйте. Мы из Москвы, нам нужно найти Соколову, зовут её Марья Сергеевна, вы нам не поможете?

— Вот чего ему неймётся? — продолжила она. — Зарплату платят, хозяйство есть, а он гоняет.

Растерявшись, я повторил:

— А где Соколова живёт?

— Вот пойми его.

— Это, что ли, ваш муж?

— Где уж нам уж выйти взамуж. Во, гляди, гляди, пошёл на поворот. Зараза.

Муся попыталась подключиться к разговору; безуспешно. Женщина смотрела в одну точку и говорила исключительно сама с собой: